Когда мы выходили из театра, то увидели, как тети Тамарин «булгар» помогает ей сесть в лимузин болгарского посла и следом садится туда сам. Я была очень рада за тетю Тамару. Теперь ее жизнь напоминала кино: красивое платье, сверкающие бриллианты, интересный мужчина, дорогая машина – о чем еще может мечтать советская медсестра?! Если только о блеске в глазах. Но и он у нее был.

– Ну как женский день? – спросил папа, встречая нас дома.

– Осколки былой светской жизни на фундаменте нового мира, – фигурально выразилась мама. – Но Мусоргский был хорош. Ты ребенка уложил?

Братик спокойно спал. Папа с гордостью сообщил, что, «пока некоторые театральничали», в нем проснулся непревзойденный усатый нянь.

*      *      *

Наше лето началось с того, что под Багдадом разбомбили строящийся ядерный реактор и к нам по небу приплыли еще более вонючие тучи. Глядя на них, я вспоминала «приграничный» ирано-иракский барьер Загрос и представляла, как они плывут над ним, словно зловещие корабли-призраки.

Произошло это 8-го июня, мы уже переехали в Зарганде и рассчитывали отдохнуть от гари, которая весь май висела в центре города, смешиваясь с привычным для Тегерана смогом. Но ядерный реактор взорвался так, что черные облака не только перевалили через Загрос, но и поползли над нами вверх, к Точалю.

– Израильская авиация нанесла удар по Озираку,– сказал папа маме, когда она стала возмущаться, что теперь и в Зарганде дышать нечем.

– Что такое Озирак? – спросила она.

– Ядерный реактор. Он был в процессе строительства.

– Боже мой! – схватилась за голову мама. – А мы тут самые крайние! Иракцы бомбят Иран, дышим этим мы. Израиль бомбит Ирак, дышим тоже мы. Теперь иракцы нанесут ответный удар и мы вообще задохнемся!

– Пока Ирак отказывается применить ответную военную силу, – успокоил ее папа. – У Саддама какие-то свои соображения.

– У меня тоже свои соображения! – взорвалась мама не хуже реактора. – Я не понимаю, почему я живу и ращу детей в эпицентре чужих войн?! Ради чего? Ради твоей копеечной зарплаты? Или ради вот этой вонючей в самом прямом смысле «заграницы»? Пошел бы вон таксистом, как Наташин муж, там хоть чаевые. А я бы вернулась в свое конструкторско-технологическое бюро, у нас там заказы и льготные путевки в пионерлагерь!

– Началось! – схватился за голову и папа.

– А про нас в Москве еще говорят «за длинным рублем поехали»! – оседлала своего конька мама. – Какой уж здесь длинный рубль! Если только длинный туман! Но только не этот, местный, который после инфляции впору в мусорном мешке носить, а не в кошельке. А вот этот, – мама указала вверх, – длинный, черный, бесконечный, который всех нас отравит! Для этого тебе нужно было три высших образования получать?! – грозно обратилась она к папе. – Столько учиться и доучиваться, чтобы дочь фактически без тебя выросла?! Чтобы в 40 лет привезти нас всех в этот ад и родить здесь еще одного мученика?!

Папа погрустнел.

Я знала, что для него это больная тема. Как любой нормальный мужчина, тем более, восточный, он хотел гордиться тем, что сделал для своей семьи. Ему бы хотелось думать, что его жена и дети довольны, сыты, одеты и обуты, благодаря тому, что он много учился и честно работает. Ему хотелось думать, что он вывез свою семью в зарубежную командировку, что престижно и доступно далеко не каждому советскому человеку. Но мама постоянно указывала ему на иное. В свои десять лет я смутно догадывалась, что такое обесценивание заслуг может быть очень неприятно. Папа же действительно старался, много учился, выбрался из своего Чарджоу в Ашхабад, потом из Ашхабада в Москву, а из Москвы в Тегеран. Да, ему уже 40 и он не в Париже, но ведь и карьера не делается быстро, если только ты не сын важного человека. В посольстве была одна молодая пара, с которой моя мама дружила и все время тыкала ими папе. Дяде Сереже и его жене Ирочке не было и 30, но он уже занимал очень высокий пост в посольстве. Но и папу его знала не только моя мама, но и весь Советский Союз. Мама не могла не понимать, что дело тут не только в личных заслугах дяди Сережи, хотя он был очень интеллигентный приятный молодой человек со знанием нескольких языков и в посольстве его очень хвалили. И все равно мама без конца ставила дядю Сережу папе в пример, как будто он мог «родиться обратно» у бабушки Базаргуль и появиться на свет заново во влиятельной номенклатурной семье!

Папа обычно отшучивался, но иногда, когда мама добавляла свои «пять копеек» к куче проблем извне, он терял над собой контроль и искренне расстраивался. Не знаю, замечала ли это мама, но я замечала, обычно стараясь исподволь папу поддержать.

– Надо же, – говорила я про дядю Сережу. – Такой важный у него отец, а сына на войну отправил! Мог бы куда-нибудь в Париж или в Берн.

Именно Париж с Берном верно служили моей маме притчей во языцех и символом иной, лучшей жизни.

– Если у человека основной фарси, то Париж он увидит только если перед пенсией! – оправдывался папа. – И никакие родители тут не помогут. А Сережа менее избалованный, чем некоторые без важных отцов. Учился, старался… Но на европейское отделение иди поступи! Я поэтому и говорю, – тут он кивал на меня, – учи язык! В любую свободную минутку учи инглиш!

– Из-за тебя у нее все минутки свободные, – огрызалась мама. – В Москве дети ходят в кружки, в секции, в школу ходят, в конце концов! А наша, благодаря тебе, шляется в палаты к иностранным больным!

– Ирина, всё, кто старое помянет, тому глаз вон!

Папа не одобрял ударов ниже пояса и в этих случаях маму всегда одергивал. В ответ я тоже всегда старалась прийти ему на помощь, когда наша мамочка в очередной раз «выходила из берегов», мы это так называли.

– Я и перед пенсией Парижа не дождусь, – бурчала мама. – Мне бы дождаться возвращения на Родину! Я ее буду вдвое больше ценить!

Под ядерным облаком мама снова вспомнила о своих извечных претензиях. Родительский спор на эту тему протекал всегда примерно одинаково, сигналом о его начале обычно служили мамины причитания на повышенных тонах. Услышав «сигнал к атаке», даже баятик перестал улыбаться и разорался.

Я решила перевести разговор в мирное русло. После «соучастия» в Мартышкиных деяниях, я стала намного рассудительнее. Даже мама заметила, что за один только май я «подозрительным образом повзрослела».

– Я не понимаю, почему взорвалось в Багдаде, а воняет у нас! – заявила я. – Это же очень далеко!

– Далеко по земле, потому что горы, – с готовностью сменил тему папа. – А по воздуху, над горами, расстояние от Тегерана до Багдада в разы меньше – всего 694 километра. Пассажирский самолет Тегеран-Багдад, пока он летал, был в пути всего один час десять минут. Почти как от Москвы до Ленинграда.

К счастью, над Зарганде смрад рассеялся уже через пару дней. Видимо, вонючим тучкам, хоть они и благополучно пробрались через «персидский барьер» Загроса, Эльбурс оказался не по зубам. И они сдались в предгорье, растаяв прямо над нами и излившись на нас кратковременным ливнем, который наши тут же окрестили «ядерным».

Бимарестанты не теряли юмора ни при каких обстоятельствах. Доктор-зуб, например, предлагал тем, кто хочет избавиться от «нежелательной растительности на лице и теле», выйти и постоять под ядерным дождичком.

– А кому-кому бесплатная эпиляция? – кричал он, потягивая веселящую газировку на своей веранде и бросая окурки в пепельницу из вставных челюстей.

В июне приехали посольские дети, был среди них и Натик. Я увидела его мельком в летнем кинотеатре, он кивнул мне издалека и даже не подошел поздороваться. Я не очень удивилась. Он же не просидел, как я, весь год в замкнутом пространстве, тешась воспоминаниями. А в Москве такая насыщенная жизнь, что за учебный год забудешь не только прошлогоднюю малолетку, но и собственных родителей. Именно так сказала наша королева Ника, она тоже приехала со своей сестрой. И ее фрейлина тоже была при ней. Собрались почти все прошлогодние, кроме Романа с сестрой, Вовки, Филиппка, Наташки, Маринки и Эльки.