Остальным бимарестанткам приглашений не досталось, но они не сильно расстроились. Все знали, что в бывшей Императорской опере теперь поют исламские песни, которыми нас и так целыми днями пичкают по иранскому радио и телевидению.

Театр оказался красивым, но очень уж помпезным. В большом зале под названием Рудаки-холл, в первых рядах которого мы расселись, было столько золоченых деталей, что это великолепие даже немного давило.

Мама достала из театральной сумочки мои «хамелеоны». У меня сразу испортилось настроение. Но тут я вспомнила, что мы на «женской половине», и надела их. В одно мгновение мир удивительным образом обрел контуры. Столь четкие, что от обилия зрительных впечатлений и буйства цветов у меня даже немного заболела голова. Какое-то время я сидела и завороженно смотрела вокруг. Через очки я отчетливо видела каждую виньеточку и загогулину в затейливом орнаменте, украшавшем стены и занавес.

В центре занавеса красовалась традиционная персидская миниатюра, изображающая птицу, восстающую из пепла. Это была та самая птица Симург, персидский аналог Феникса, скульптуру которой Рухишки показывали мне в национальном парке. Для персов Симург символизирует выживание при любых обстоятельствах: театр Рудаки тоже пережил революцию и восстал из пепла в новом обличье, поэтому этот национальный мотив попал на его занавес.

Подивившись тому, как много новых деталей открывается, когда на мир смотришь через стекла очков, я принялась увлеченно разглядывать сидящих рядом дам. Их отменного цвета лица, полчаса назад видевшиеся мне безупречными, оказались испещрены густой сеточкой мелких морщинок, в которые забились сгустки тонального крема, словно желтый песок в расщелины Бадаб-е Сурта, куда нас как-то свозил папа (см. сноску-2 внизу).

– Ну все, навела лорнет! – засмеялась мама. – Прекрати разглядывать людей, это неприлично!

– Ну тогда мне и очки незачем! – обрадовалась я и сделала вид, что снимаю их.

Мама резво приплюснула окуляры назад к моей переносице и пояснила:

– Смотреть можно, но не пристально, а потихонечку, незаметно. А ты прямо в лоб уставилась!

Я вспомнила многочисленные сцены в театре в романах Льва Толстого и решила, как и подобает, «навести лорнет» на ложи. Самая нарядная – шахская ложа – буквально утопала в золотой лепнине. Все как в кино: тяжелые портьеры малинового бархата присборены толстыми золочеными канатами, внутри горят канделябры и обмахиваются веерами дамы. Очки придали резкость их силуэтам, и в одной из дам я узнала нашу тетю Тамару. Сверкая украшениями и блестками на вечернем платье, она сидела по правую руку от жены болгарского посла. И не просто сидела, а, прикрывшись программкой, оживленно с ней болтала.

– Видно, ее булгар не последний человек и у них все серьезно, раз он приглашение ей достал, – заключила начмедша Шурочка. – Посмотрите, какой на ней гарнитур!

Мы с мамой сидели во втором ряду: слева от нас Шурочка, а справа – раиска и мадам Бобина. Все они, прикрывшись программками, принялись изучать из-под них тетю Тамару.

– Бриллианты, – пришла к выводу раиска.

– И сапфиры, – добавила моя мама. В присутствии гранд-дам она предпочитала отмалчиваться, но тут промолчать не могла, поскольку драгоценные камни любила и разбиралась в них. Этому ее научила бабушка Муся.

– А он, между прочим, не последний человек в их посольстве, первый советник! – сообщила начмедша. – И не женат. Была бы отличная партия для Томки, но вот только как Москва на это посмотрит?!

– Курица не птица, Болгария – не заграница, – пожала плечами мадам Бобина. – А как они познакомились, кто-нибудь знает?

– Конечно! Все знают. Он приехал к Аркадию пломбу ставить, а наша Томочка красиво шла по коридору, – ответила за всех Шурочка.

– В белом халатике! Представляю себе! – захихикала мадам Бобина.

Послиха, гкэска, атташиха и торгпредша сидели прямо перед нами, в самом первом ряду. Перед ними простиралась глубокая оркестровая яма.

– В театре женский день – и разговоры женские! – повернулась к нам послиха. – Все-таки хорошая эта идея – поделить дни посещения театра на мужские и женские! Хоть посплетничать спокойно можно!

– Нам тут нравится, потому что все мы замужем, – предположила Шурочка. – А нашим свободным медсестрам в театре без кавалеров не понравилось бы!

– Поэтому они и не расстроились, что им приглашений не досталось, – согласилась раиска.

– Ой, я вот вспоминаю себя до замужества, я бы тоже не пошла в театр в женский день, – заявила мадам Бобина. – Что за интерес без кавалера?!

– Вы бы в мужской день пошли? – подмигнула ей торгпредша. – Я бы составила вам компанию!

– И я! – поддержала ее гэкээска.

– И я, и я! – поддержали их послиха с атташихой.

Все засмеялись. Обстановка была непринужденной.

Мы приехали с запасом времени. Зал постепенно заполнялся женщинами в длинных мусульманских «манто», похожих на легкие свободные плащи, и в платках, полностью закрывающих волосы. Одеты местные театралки были очень сдержанно, но когда они обмахивались программками, на их пальцах сверкали крупные драгоценные камни. Видно было, что в театр пожаловало изысканное женское общество.

Программки были на английском. К нашему удивлению, большинство композиторов, чьи произведения собирался исполнить нам женский хор в сопровождении симфонического оркестра Рудаки-холла, оказались русскими – Мусоргский, Бородин, Глинка, Римский-Корсаков, Рахманинов и Прокофьев. Кроме них в программке значились еще какие-то неведомые нам персидские и тюркские имена, а из западных – только Бах и Моцарт.

– Ничего себе! – воскликнула Шурочка. – А еще шурави не любят!

– Смотрите, какой героический репертуар! – «Борис Годунов», «Князь Игорь», «Иван Сусанин», «Алеко»! – поразилась раиска. – Трудно поверить, что мы в театре, на сцене которого еще недавно творилось такое!

Она имела в виду тот самый скандальный спектакль, привезенный из Франции принцессой Ашраф, в ходе которого актеры на сцене занимались любовью – не понарошку, а на самом деле. Именно про эту постановку говорили, что она стала последней каплей в долготерпении верующих и «дала пинка» исламской революции, усугубив их праведный гнев.

Действительно, трудно было поверить, что это та самая сцена! Особенно, когда на нее строем вышли «ханумки» в одинаковых халатах цвета хаки и низко надвинутых на лоб серых платках и с каменными лицами запели хором партию Вани из «Ивана Сусанина».

– Ну им же нельзя исполнять ничего легкомысленного! – шепнула начмедша, когда грянула музыка. – А вся героическая патетика у нас, как бы они к нам ни относились!

– Муж говорит, что тот откровенный спектакль шел вроде бы не здесь, а на сцене кинотеатра, – вставила моя мама.

– Ну да, на главной сцене было бы чересчур даже для шахской сестры! – шепотом согласилась раиска. – Послушайте, а поют-то неплохо! И оркестр звучит вполне достойно! Не зря считается, что в Рудаки-холле была одна из сильнейших трупп в мире. Шахиня лично за этим следила. Хотя, говорят, в революцию половина труппы убежала на Запад.

Дальше мы молча слушали музыку. К концу первого отделения меня стало клонить в сон. Просто все произведения, как на подбор, были торжественно-печальными и не настраивали на бодрый лад. Мама заметила, что я тайком зеваю и принялась подозрительно на меня коситься, опасаясь, что я засну и опозорю ее на весь театр. Еще по дороге она стращала меня историей, как папа заснул на «Щелкунчике» и она от стыда чуть не провалилась под пол Большого театра, где этот кошмар произошел. Теперь она явно ожидала от меня проявлений «дурной туркменской наследственности».

На мое счастье, подоспел антракт.

Мы вышли в фойе, а оттуда прямо в цветущий сад с фонтанами – через специальную стеклянную галерею. В саду ханум, раздающие программки, заодно разливали чай и разносили на подносах «ширини» – сладости.

– Представляете, все это, – раиска обвела рукой парк с фонтанами и театральными зданиями, – шах подарил жене по случаю коронации! Мало того, что короновал, так еще и театр подарил!