– О, тебе повезло, – сказали ему сосед по комнате. – Сегодня у нас хороший день. Габай синагоги устраивает брис-милу, обрезание своему сыну от новой жены.

– Какой такой габай? – поинтересовался Лейзер. – Хаим, что ли?

– Он самый. Его бабенка полтора года назад скоропостижно померла, вот он и отхватил свежую вдовицу. Габай, а губа не дура, Тойбе намного его младше.

– Какая еще Тойбе? – насторожился Лейзер.

– А жил тут один богач, дерьмо человек. Разорился несколько лет назад и пошел нищенствовать. Так и помер где-то в придорожном трактире. Ну, его вдова не шибко горевала, избавиться от такого счастья, как ее бывший муженек Лейзер, – большая удача.

– Да как… да кто… – начал заикаться Лейзер.

– Да очень просто. Этот негодяй денежки жены спустил, все приданое. Думал, торговать умеет, а на самом деле был растяпой и глупцом. Обводили его вокруг пальца все кому не лень. Ну, вот и разорился и пошел нищенствовать. Выпросил у ребе Михла рекомендательное письмо и сплыл, только его и видели. Видимо, с горя пить начал, ну и допился…

– Знавал я Лейзера, – возразил Лейзер. – Трезвой жизни был человек, пил, но по чуть-чуть.

– Да уж, по чуть-чуть, – усмехнулся нищий. – Выпил зараз полторы бутылки водки, нажрался мяса и завалился спать. Во сне своей собственной рвотой и захлебнулся. Хевра кадиша, похоронное братство Пионки, нашла у него в торбе то самое письмо от ребе Михла. Бедолагу схоронили на еврейском кладбище, а Тойбе раввин известил письмом. Так она из брошенной жены стала веселой вдовой.

– Почему веселой? – буркнул Лейзер.

– То-то радости у женщины было, «веселая вдова» – так ее в Куруве звали, пока замуж не выскочила.

– Что ж она, не могла для приличия погоревать?

– Ну, для приличия и погоревала несколько дней. А что это ты так подробно расспрашиваешь? – внезапно насторожился собеседник. – Ты, часом, не родственник Лейзера?

Лейзер ничего не ответил, махнул рукой и пошел на празднество.

Реб Хаим, староста центральной синагоги Курува, слыл положительным, дальше некуда, евреем. Все у него было по порядку и по правилам. Первое – это первое, а второе – всегда второе. Но, несмотря на всю богобоязненность, правильность и даже праведность, его жена долго не беременела. Прошли десять отведенных законом лет, но Хаим не заговорил о разводе. Да и кто же самолично лишит себя такого сокровища?

Блума в девушках считалась первой красавицей Курува. Многие к ней сватов засылали, только отец ее, старый Аншиль, переборчивым оказался, любил свое дитя, искал не богатства и не представителя знатного рода, а хорошего человека. В результате она вышла за Хаима, парня без особых достоинств, из простой семьи и без денег. Но! Если бы вы видели, как сияла Блума первые годы после замужества и как светился Хаим, поспешая домой после работы, вы бы перестали удивляться.

А деньги… что деньги, руки у Хаима оказались замечательными, тачал он кожаную упряжь, сбрую, седла, уздечки, а на хороший товар покупателей всегда хватает. Богатства ему труд не принес, но твердый достаток был, а Блума превратила их дом в преддверие рая. Все в нем сверкало, сияло, и ароматы всегда стояли такие, что слюна выделялась, стоило лишь переступить порог.

Первые три года они терпеливо ожидали потомства, а потом начались, как у многих в таких печальных обстоятельствах, поездки к живым цадикам и молитвы на могилах уже оставивших этот мир. Стали больше жертвовать на бедных, Хаим зачастил на уроки в синагогу, Блума не выпускала из рук книжечку псалмов. И все без толку, все напрасно, не расцветал розовый куст, не наливалась соком смоковница, не колосились рожь и ячмень.

Раввин Михл посоветовал: начните приглашать гостей на субботние трапезы. Не соседей, не прихожан – ищите в городском приюте для проходящих через Курув нищих. Начали, продолжили, обрели славу по всей округе, и без толку. Ворота остались закрытыми.

К концу десятого года супружества Блума расцвела, как цветок; на смену девичьей привлекательности пришла зрелая красота замужней женщины. А Хаим благодаря своей искренней набожности и доброму характеру стал пользоваться таким уважением среди прихожан, что, когда старый габай, староста центральной синагоги Курува, отошел от дел, ему первому предложили эту почетную должность.

О, габай – это уважение, перемешанное с унижением. Им всегда недовольны, ведь именно он решает, кого вызвать к Торе в субботу, кто будет вести молитву, кому поручить открытие створок шкафа для хранения свитков, как распределить места на празднике – десятки маленьких, но очень важных для молящихся дел решает именно он.

И поэтому габай всегда плох в глазах тех, кого незаслуженно – по их мнению – обошел, обходит и будет обходить. Сколько позорных причин и корыстных обстоятельств приписывается габаю обойденными прихожанами! Особенно когда синагога большая, народу в ней много, и кому-то долго приходится ждать своей очереди.

Но Хаим справлялся с этой нелегкой и непростой должностью самым наилучшим образом. Она так прилипла к нему, а он к ней, что его стали называть не реб Хаим и не габай Хаим, а просто – габай.

Что же касается ворот… н-да, ворота… эх, ворота… Они по-прежнему держали свои створки плотно сомкнутыми.

В один из ненастных дней месяца кислев дождь зарядил с самого утра пятницы, да так и не успокаивался до наступления субботы. Приближалась Ханука и за право зажигать свечи в большом ханукальном подсвечнике, как обычно, шли жаркие споры. Из-за них габай припозднился с визитом в приют, и когда он наконец переступил порог, все нищие были разобраны.

Кроме одного. Он, видимо, пришел в Курув прямо перед субботой, его промокшая, грязная одежда наполняла зловонием всю комнату. Покрытая красным раздражением кожа лица свидетельствовала, что в баню он тоже не успел. Размотав тряпки на ногах, нищий расчесывал покрытые струпьями ступни.

Первым движением габая было сделать вид, будто он не заметил этого нищего, и уйти восвояси. Ну, в конце концов, одна суббота пройдет без гостей – только он и Блума, как сразу после свадьбы. Он уже начал было поворачиваться к выходу, но заметил устремленные на него глаза нищего. В них явно светилась надежда на сытный ужин за субботним столом и на простое человеческое внимание. Габай сжал свое сердце в кулак, подошел к нищему и, стараясь не вдыхать зловонный воздух, пригласил его провести субботу у них.

Блуму он предупредил, и та, несмотря на свою страсть к чистоте и порядку, сделала вид, что не замечает, как прохудившиеся сапоги нищего оставляют на чистом полу комки грязи. Она потчевала его всю субботу, словно самого дорогого гостя, а после ее завершения подарила ему старый, но еще вполне крепкий кафтан Хаима и две новые рубашки. В отдельном мешочке Блума собрала еды на дорогу и сунула в него несколько серебряных монет.

Когда за нищим закрылась дверь, она подошла к окну и следила, как его освещенная лунным светом фигура постепенно растворяется в темноте улицы. И лишь убедившись, да-да, лишь убедившись, что субботний гость окончательно исчез из виду, она принялась за уборку.

О, с таким ожесточением и яростью Блума скребла пол, скамейку и столешницу только перед Пейсахом. Хаиму она не сказала ни слова упрека, и он, зная маниакальную чистоплотность своей жены, понял и оценил, какую жертву та принесла во имя исполнения заповеди гостеприимства.

И можете думать что хотите и объяснять это как вам вздумается, но спустя 9 месяцев после той субботы Блума родила большую, здоровую девочку. Радости не было конца, и одной из немаловажных ее составляющих была надежда на то, что коль скоро ворота распахнулись, то Он даст им раскрыться еще и еще раз.

Увы, этой надежде не было дано осуществиться, больше Блума не рожала. Гитель озарила их и без того светлый дом настоящим сиянием. Все теперь крутилось вокруг девочки, ее здоровья, воспитания, смешных детских словечек.

Быстро пролетели годы. Ничто иное на свете не тянется так долго и не заканчивается так быстро, как жизнь. Выросла Гитель, вышла замуж за уважаемого в Куруве человека, моэля Бенциона. Он был старше ее почти на десять лет, однако разница в годах практически не ощущалась. Семья сложилась дружная, добрая, но Гитель, подобно своей матери, никак не могла забеременеть.