Если взобраться в гору над избой Серафимы, летним погожим днем можно увидеть речной перекат. Там шли когда-то жестокие бои. Там, храбро сражаясь за Родину, погиб Тимофей. Разве могла Серафима покинуть эти места?

Была она человеком трудолюбивым и не привыкла сидеть сложа руки. На своем маленьком огороде Серафима в первый же год стала выращивать лук, редис, картофель, огурцы. Сначала для себя, потом явились к ней хорошие люди с окрестных дач. Стала стараться и для них. И не заметила, как снова обрела хлопоты. Правда, только в летнюю пору.

Зимой Серафима отдыхала. То ходила к знакомым в деревню, то смотрела в клубе кино. А вьюжными днями, когда над ледяными торосами реки неслись снежные вихри, любила посидеть у плиты, включив репродуктор. Слушала песни, музыку, разные новости и подбрасывала в печку дрова. Смотрела, и никак не могла насмотреться, как пылают, потрескивают жаром в печи поленья.

А что касается дров, их было не занимать. Нет-нет да и нагрянут к ней в снежный зимний денек ребята с границы с зелеными погонами на плечах. Молодые, сильные; и пошутят, и посмеются, а между делом и дров нарубят, и прорубь ото льда вычистят, и полную бочку воды натаскают. Найдется среди них такой, что и крыльцо починит или крышу. А то возьмут ребята да и увезут Серафиму на заставу на целый день смотреть самодеятельность. Берегла граница память о Тимофее.

Но зима все же надоедала. Декабрь, январь еще куда ни шло, а с февраля уже не сиделось одной. Особенно когда по ночам завывала вьюга. С тоской на сердце вспоминала Серафима родную школу. А иной раз потеплее оденется после такой ночи, выйдет к шоссе, сядет в автобус — и в школу, к ребятам.

…Смотря на задумчивое лицо Серафимы, Кошкин сидел не шелохнувшись. Он только украдкой поглядывал на портрет ее сына в пограничной форме, и, когда, поднявшись с табурета, Серафима прошлась по дому, Кошкин понял, что не было у нее теперь сына, погиб, наверное, в бою. Она только не хотела об этом говорить. Вот, оказывается, какая это была бабка!

Серафима остановилась напротив Леньки и спросила:

— Куда же ты все-таки идешь, Лень?

Лгать уже было нельзя.

— Из лагерей иду пионерских, — сказал Кошкин, смотря на Серафиму.

— Бежишь, значит? — На бабкином лице не дрогнул ни один мускул.

— Надоело. — Кошкин вздохнул.

— А почему?

— Что почему?

— Почему, говорю, надоело в лагере?

— А… — Кошкин махнул рукой и задумался.

Сложна все-таки жизнь. Вот живешь, радуешься, горюешь, бываешь чем-то недоволен, а спросишь, чем именно недоволен, — не сразу ответишь. Но тут Кошкину припомнилось нахальное лицо Рамзи, и он рассказал, как тот давал ему подзатыльники.

— Хулиган, — сказала Серафима. — Вот из таких и получаются хулиганы, — добавила она с возмущением. И тут же строго спросила: — Ну, а ты-то чего молчал? Надо было вожатому сказать, а нет — самому начальнику лагеря!

— Фискалить, что ли?

— Нет, это не фискальство! За правду надо бороться!

Эти слова Серафима сказала с такой убежденностью, что Кошкин даже поежился.

— Что еще, какие недостатки в лагере были, говори, — требовательно допрашивала его собеседница.

Кошкин снова задумался. Говорить про то, что ему не нравился лагерный распорядок, было как-то неудобно. Мнение это в общем-то его, личное. Девчонкам в их отряде, например, все нравилось. Они даже булочки в полдник съедали и никогда не опаздывали на ужин. Нет, лагерный режим — это не его, не Кошкина, дело. А вот претензии к поварам он мог выложить все начисто.

— Оладий и блинов не пекут повара, — сказал он сердито.

— А ватрушки? — с интересом спросила Серафима.

— А что это за ватрушки? — Кошкин даже прищурился.

— Ну, шаньги такие с творогом. Вокруг хлеб, а внутри творог, — как могла, объяснила Серафима.

— Нет, таких у нас не пекли, — сказал Кошкин. — Творог подавали отдельно и хлеб отдельно тоже.

— Молодые, поди, повара-то, вот и не справлялись с ватрушками, — начала почему-то защищать поваров Серафима. — Ватрушка — она ведь внимания требует. И тесто чтоб не закисло, толкай его в печь вовремя, и ванили в творожец не забудь положи, и сахарку в меру. А еще лучше, если яичком сверху смажешь, чтоб подрумянилась ватрушка… — Присев к столу, она отпила из стакана глоток чаю. — Или вот, скажем, беляши. В беляшах что главное? Мясо. Его надо приготовить во всех пропорциях. И чтобы лучок был и перец…

Кошкин с удовольствием слушал рассказ Серафимы, однако коварная все же штука — послеобеденный сон. Не зря, видать, введены в лагерях «мертвые часы». Незаметно подкравшись к Кошкину, он начал обволакивать его сознание каким-то приятным туманом. Кошкин вдруг почувствовал, что не может поднять отяжелевшие веки. Но тут Серафима спросила:

— Большая у вас семья-то?

— У нас?.. — И Кошкин растерялся. Ему никогда не приходило в голову подсчитывать, какая у них семья. Он стал загибать пальцы и назвал цифру «семь».

— Нет, то есть восемь, — поправился он тут же. — Нинку забыл. Нинка родилась перед самыми моими лагерями.

— Семья большая, — утвердительно покачала головой Серафима. — А отец строгий?

— Еще какой! — усмехнулся Кошкин. — Как чуть чего, так…

— Чего так?

— Да так, — пожал плечами Кошкин. — Когда ему добрым-то быть, все на работе да на работе. А между прочим, у меня отец самый сильный мужчина в городе, — не без гордости хвастанул он.

— Борец он, что ли? — не поняла Серафима.

— Какой борец, — рассмеялся Кошкин. — Главный на подъемном кране в речном порту. Пароходы разгружает. Может поднять одним махом целый вагон.

— Ишь ты, сила, — удивилась Серафима. — А мать строгая?

— Мать? Да как сказать, — замялся Кошкин. — Она все с Нинкой сейчас. А то с теми, малыми ребятами. А так она добрая. Сильнее отца!

— Это как же понять, сильнее отца? — удивилась Серафима.

— А вот так. Отец с получки расшумится, мать р-раз его за руку и — на кровать. И он молчит. Он ее, знаете, как боится!

Серафима заливисто рассмеялась.

— Боится, значит, за дело, — сказала она, и, как показалось Кошкину, интерес ее к их семье возрос еще больше. — Ну, а кто дома тебя больше всех жалеет?

— Ольга, — даже не задумываясь, ответил Кошкин. — Ольга всегда жалеет.

— А что она делает, Ольга?

— Ольга-то? Ольга учится. Нет, то есть она сдает экзамены в институт, — поправился Кошкин. — Преподавательницей английского хочет стать.

— Выходит, тобой сейчас и заняться-то некому, — покачала головой Серафима. — Приедешь ты, отец на работе, мать малыми ребятами занятая, Ольга экзамены сдает.

— А чего мной заниматься? Я сам! — поднял голову Кошкин.

— Малый ты, оттого так и рассуждаешь, — сердясь, сказала Серафима. — Поедешь в город один, да еще как не доедешь. А мне за тебя отвечай? Уж коли ехать, так вместе.

— Поехали! — согласился Кошкин. Сонный, а сообразил: скажи не так, старуха возьмет и не даст денег на автобус.

— А может, мне не ездить?.. — Глаза Серафимы сделались строже и внимательнее.

— Можно, конечно, и не ездить. — Кошкин так при этом зевнул, что несколько секунд сидел с открытым ртом.

— Спать хочешь, — сказала Серафима. — Приморился ты все-таки. Как-никак, а целых семь километров отмахал.

— Нет, спать я не хочу, — ответил Кошкин и снова зевнул.

Серафима, с улыбкой посматривая на него, положила на деревянный диван матрац с подушкой и сказала, как о вопросе, давно решенном:

— Ложись. Часок отдохнешь и в путь-дорогу.

Кошкин хотел отмахнуться, но сон оказался сильнее других его желаний.

Уснул Кошкин мгновенно. Он даже не слышал, как Серафима, положив на краешек стола двенадцать копеек, притихшая и отчего-то снова погрустневшая, взгромоздив на плечи коромысло с ведрами, отправилась к дачникам. Он увидел ее, когда уже солнце, похожее на шар, надутый красным газом, медленно опускалось в заречную даль. Серафима, стоя по щиколотку в воде, чистила песком ведра. Невдалеке стояли перевернутые вверх дном стеклянные банки.