— Замечательно! — рассмеялась Тоня вставая. — Ой, если бы видел папа!

Мы долго отряхивались от снега.

— Зайдем, Леша, к нам, погреешься, — пригласила Тоня.

В морозном воздухе сонно прокатилось десять каланчовых ударов.

— Поздно…

— Пошли!

Увлекаемый Тоней, я вошел за нею в дом. Из прихожей в раскрытую дверь виднелась огромная спина доктора. Сидя за столом, Кочкин что-то писал. Над лохматой его головой вился табачный дымок.

Разделись тихо, чтобы не мешать. Но доктор вдруг громко спросил, не поворачиваясь:

— Как здоровье Павла Семеновича?

— Да так… Кашляет, — растерялся я.

— Кашляет? — Кочкин загрохотал креслом, отодвинулся от стола. — Чего же он на прием не приходит? Пуля не дура, свое дело знает. — Пригасив в пепельнице папиросу, доктор, хмурясь, сказал: — Ты, Алексей, предупреди брата. Я с пациентами не церемонюсь, в милицию заявлю!

— Ой, папочка, не пугай! — засмеялась Тоня и, взяв меня за руку, провела в свою комнату.

Присев к ее письменному столику, я увидел на нем стопку бумаг. «Партизаны Сибири», — прочел слова, выведенные крупными буквами. Тоня, вспыхнув, прикрыла бумаги рукой.

— Нельзя читать? — удивился я.

— Да. Пока нельзя. Это выписки из архивных документов.

— Новые выписки? А разве Зотов нам не все рассказал? Зачем ты скрываешь от меня?

Тоня присела на краешек кровати.

— Прости, Леша. Но я могу говорить только то, что проверено и доказано. Таково правило исследователя. — Она помолчала и вдруг рассмеялась: — Здорово я себя — исследователем назвала!

Я не без зависти думал о том, что Тоня уже выбрала себе дорогу в жизни. Максим Петрович был прав. Пушка дала выстрел.

— Кажется, да, — ответила Тоня, когда я ей сказал об этом. — Но все требует проверки. — В глазах ее сверкнули веселые искорки. — А заметно, что я становлюсь историком? Я же меньше стала смеяться. — И она звонко расхохоталась. — Не сердись, Леша, я вот о чем хотела с тобой посоветоваться…

Тоня рассказала о предстоящем слете красногвардейцев завода и предложила, чтобы мы вместе с ней написали письмо партизану Зотову.

— Хорошо бы он приехал! — сказала Тоня, провожая меня до ворот. — До свиданья, мой поэт!

«Мой поэт…» Была зимняя, настоящая сибирская зимняя ночь, когда я возвращался домой. Взошла луна. Снег на мостовой и крышах домов переливался искрами. От домов падали голубые тени. Весь воздух был словно пропитан голубизной.

«Млечный Путь над нами… — закружились в голове еще неясные строчки, — искрится, горит…»

Я спешил, я летел домой, боясь растерять рождавшиеся слова, сочиняя новые и досадуя, что не было никакой возможности тотчас их записать. Дома я сразу бросился к столу, Зина остановила меня градом вопросов:

— Где был? Почему так поздно? Что случилось?

— Зина, оставьте меня!

Я оторвался от стола лишь тогда, когда было записано все, что пришло в голову по дороге.

Я торопливо ужинал и скороговоркой объяснял жене брата, что задержался на занятиях по астрономии, и потом снова сел за стол. Но мне было, конечно, не до уроков. Я писал стихи. Писал до изнеможения, терпеливо, выбирая самые красивые, самые звучные слова. И наконец облегченно вздохнул. Стихотворение было готово:

Млечный Путь над нами

Искрится, горит.

Любишь ты ночами

Арки лунной вид?

Я скажу, не скрою:

Кто-то был со мною

Озаренный, нежный,

Что хотелось жить,

Каждый вечер снежный

Астрономом быть!

Из заглавных букв каждой строки составились два дорогих для меня слова: «Милая Кочка».

Я переписал стихотворение начисто, перечитал его несколько раз и бережно запечатал в конверт. Когда лег в постель, стояла уже глухая ночь.

Что случилось со мной? С той минуты, как был вручен Тоне конверт, я лишился душевного покоя. Перед глазами в невероятном вихре метались рифмованные фразы. Я беспрерывно хватался за карандаш, перечитывал написанное, и мне представлялось, что лучше этих стихов никто никогда не писал!

Так длилось с неделю. Все это время я почти совершенно не спал и на уроках сидел с тяжелой головой. На контрольной по физике я с большими трудностями решил задачи, сдав свою тетрадь почти последним. Во время урока Максим Петрович несколько раз останавливался возле меня и отходил, вздыхая:

— Законы электролиза, друзья, применяйте как можно точнее.

Я понимал, что эти слова относятся только ко мне, хотя говорит их учитель как будто для всеобщего сведения.

Потом с Игорем сверили решение задач. Два ответа не сходились.

— Как же сойдутся, когда лирика сыплется из всех твоих карманов!

— Какая лирика? — не понял я Игоря.

— Ну, стихи, что ли. На вот, спрячь, — он протянул несколько исписанных листков. — То в парте их забудешь, то в коридоре выронишь. Я как сборщик утиля. Все дрожу, как бы в руки Недорослю не попало.

— Ну уж…

— Конечно, я, может, грубо выразился, Лешка, но ты хоть «Кочка» не пиши, а то влипнешь, и я с тобой. И еще эта самая «трель». Как увидал тогда самолет, зарядил «бодрой трелью навеянный стих», так и дуешь подряд: «трель станка», «трель соловья». А соловья живого ты слышал?

Игорь с таким добродушием вздергивал свои брови-стрелочки, что я не понял: нарочно он решил меня позлить или у него действительно это наболело? Во всяком случае, домой я пришел с испорченным настроением.

Мое огорчение стало еще большим, когда у себя на столе среди вороха листков со стихами я обнаружил клочок бумаги, на котором рукой Зины было написано:

«Впрочем, я, как всякий молодой человек, не был лишен этого глухого внутреннего брожения, которое обыкновенно, разрешившись дюжиной более или менее шершавых стихотворений, оканчивается весьма мирно и благополучно. Я чего-то хотел, к чему-то стремился и мечтал о чем-то; признаюсь, я и тогда не знал хорошенько, о чем именно я мечтал».

Это была выдержка из Тургенева.

Так вот оно что! Зина разведала мою сокровенную тайну. И как бы нечаянно подложила нравоучительную выписку из знакомой мне книги!

В первое мгновенье я обиделся. Кто дал ей право рыться в моих бумагах? Неужели надо мной, как над маленьким, нужен еще контроль? Но, рассудив как следует, я не нашел доказательств того, что запись адресовалась именно мне. В самом деле, ведь Зина много читала и могла делать для себя какие угодно выписки!

Но оставлять это просто так было нельзя. Не теряя времени, я отправился в школьную библиотеку и взял Куприна. На обратной стороне листка с записью тургеневской цитаты я нарисовал длинный нос, прищемленный ящиком письменного стола, а внизу сделал выписку из рассказа «Белая акация»:

«Она знает все на свете… Она читает потихоньку мои письма и заметки и роется, как жандарм, в ящиках моего письменного стола…»

Листок я положил на то же место, где он лежал.

Вечером Павел, сидя за уроками, спросил меня как бы между прочим:

— Чем ты, Алексей, Зину обидел? «Ага, клюнуло!» Но вслух я сказал:

— Ничем будто бы…

А назавтра меня и Филю вызвал к себе Максим Петрович.

Обычно при любом происшествии Грачев приходил в класс сам и начинал подробно разбираться. Этот вызов — первый. Уж не потерял ли я какое из своих стихотворений?

В висках у меня стучало, когда вслед за Филей я вошел в физическую лабораторию. Максим Петрович сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. Он пригласил нас сесть и вынул из стола тетрадь, похожую на альбом. Я внимательно взглянул в сосредоточенные глаза учителя, но, что они таили в своей глубине, догадаться не смог.