2

В солнечный февральский день за Юлькой приехал Андрей. Из стеклянного большого окна вестибюля она видела, как у подъезда остановилась голубая «Волга» с шашечками такси и как он вышел из машины. Темно-коричневая кожаная куртка его была расстегнута, из-под нее виднелась белая рубашка с черным галстуком. Шапка сдвинута на самый затылок, на лбу — выбившаяся прядь темных волос. Он стоял посреди тротуара и смотрел вверх. У его ног лежали блики от никелированных колпаков на колесах «Волги».

Широкая улица поселка из окна просматривалась до самого Амура. Чернели на берегу перевернутые лодки, по ледовой дороге редкой цепочкой тянулись грузовые автомобили. За рекой, будто нарисованной голубой акварелью, вставал Хехцир. И стены домов, и сияющие солнцем окна, и два пестрых людских потока на тротуарах — все излучало свет.

Юлька всю жизнь будет помнить и этот февральский день, и улицу, залитую солнцем, и машину у подъезда. И то, как Андрей идет сейчас по широким каменным ступеням наискосок.

Она сделала ему навстречу шаг, другой… Спустилась на одну ступеньку… Там они и встретились.

До этого ей всегда приходилось смотреть на него снизу вверх, а сейчас, когда он стоял двумя ступенями ниже, его лицо было на уровне ее лица.

Так бывает: ты привык к человеку, он стал тебе дорог. Ты изучил его привычки. Ты знаешь, что его правое плечо чуть ниже левого, тебе знакома его манера резать хлеб, прижимая буханку к груди, и когда он берется за стул, ты знаешь, как он сядет, как будут лежать его руки. Но вдруг возникнет его лицо, обращенное прямо к тебе. И у тебя забьется сердце оттого, что резки морщины, опустившиеся от крыльев носа к широкому подбородку, что выгорели под солнцем кончики бровей, что открытый всем на свете ветрам невысокий лоб открыт и твоему взгляду, что от уголков глаз к вискам уже разбежались паутинки тоненьких морщинок. И еще оттого, что нет в этих глазах прошлой спокойной твердости. Теперь их трепет, полувопрос и надежда обращены к тебе.

— Я, кажется, немного опоздал, — проговорил Андрей. — Тебя уже выписали?

— Да, — сказала Юлька. — Меня выписали, но ты не опоздал.

И перед тем как спуститься к нему, она на секунду зажмурилась, а потом раскрыла глаза и, сама не зная почему, посмотрела поверх головы Андрея торжествующе и гордо, так, как может смотреть человек, долго взбиравшийся в гору и наконец поднявшийся на самую вершину.

Он взял ее под руку и спустился с ней по лестнице. И когда она вступила на тротуар, солнце и воздух, который горьковато, едва ощутимо, но уже пахнул весной, гул людских голосов, стеклянный шорох снега, шуршание автомобильных шин, чвиканье воробьев на карнизе больницы (такое звонкое, словно в горле каждого из них было что-то металлическое) — все это оглушило Юльку, и у нее начала кружиться голова.

Андрей усадил ее на заднее сиденье. «Волга» тронулась. Но после того, что Юлька пережила на ступеньках крыльца больницы, ей было тесно и душно в машине. Она сказала:

— Я так давно не ходила пешком.

Андрей внимательно поглядел на нее и, дотронувшись до плеча водителя, попросил остановить машину. Они медленно двинулись к перекрестку.

Показался поселок. По левую сторону от него открылась стройка. Но там уже ничто не напоминало о старой Хасановке: посередине пустыря над землей поднимался бетонный фундамент завода.

Когда взошли на крыльцо общежития, у Юльки от волнения перехватило дыхание. Она даже пошатнулась, и Андрей поддержал ее.

— Что с тобой?

— Да так… — попробовала улыбнуться Юлька.

Сколько раз она бралась за медную, сотнями рук отполированную ручку входной двери, делая это машинально, а вот сейчас…

Андрей, кажется, понял ее. Сильным движением руки он распахнул дверь. Юльку обдало теплым запахом жилья с чуть заметной примесью паровозной гари, которую всегда вносили с собой деповские, и она переступила порог.

Охваченная тревожным ожиданием чего-то нового, что она должна еще узнать, пошла Юлька по коридору, слыша за собой четкие шаги Андрея.

Свою комнату она охватила одним взглядом: конверт на тумбочке — письмо от Гриши. На двух табуретках возле Лизиной кровати — большая плетеная корзина: первая кровать маленького человечка. Юлька, затаив дыхание, приблизилась к ней. Ребенок спал.

Через несколько минут, когда вернется из детской кухни Лиза, Юлька узнает, что корзину, в которой лежит Игорек, достала Алевтина. Она тащила ее через весь город, потому что с такой ношей ее не пустили в битком набитый трамвай.

У Юльки никогда не появится любовь к Алевтине. Но придет такое время, и оно придет очень скоро, когда Юлька увидит в Алевтине не только женщину со злыми глазами, готовую на грубость, едва ей покажется, что кто-то посягает на ее права, на ее собственность. Юльке станет жаль Алевтину, страшно жаль, и в этой жалости будет что-то мягкое, слезливое.

Узнает она, что разобранную детскую кроватку, прислоненную к стене (Юлька ее сразу увидела, как вошла), сегодня днем принес Куракин. Лиза, пряча заалевшее лицо, скажет: «Он сам. Я его не просила».

Все это будет потом. А пока… за спиной Юльки снимает кожаную куртку и кашне Андрей, а Юлька стоит над ребенком, спящим в корзине для белья. Тень от его ресниц падает на щечки. Алевтина сбоку глядит на Юльку опасливыми, настороженными глазками. Юльке очень хочется потрогать ребенка, но она не смеет.

Теперь она знает, что написать Грише. Она напишет о том, как много солнца здесь в марте и как пахнет талый снег, как в старой бельевой корзине спит маленький человек и что у него длинные ресницы.

Ей захочется сказать брату, что она долго цеплялась за землю ее и его детства — Дмитровку, а теперь обрела новую, продолжающую дмитровское поле, такую же желанную и знакомую, всю, от тополей вдоль дороги, ведущей в депо, от ровного рокота механического цеха до лица человека, который пришел сегодня за ней в больницу.

Может быть, она и не сумеет так написать. Скорее всего не сумеет — громкими и бледными покажутся ей слова, потому что невозможно втиснуть в них солнце, запах весны, металлическое чвиканье воробьев на больничном карнизе, зеленые крапинки в глазах самого дорогого ей человека. И ту спокойную радость, которая вспыхивает всякий раз, стоит лишь вспомнить, что завтра утром по дороге, обсаженной пробуждающимися после зимы тополями, густым потоком пойдут деповские, и шаги, и голоса их будут царить над поселком.

ДРУГ МОЙ ОМГОЛОН

Повесть

Герману Яскевичу

Сколько лет прошло, а как сейчас помню: мы с коноводом Угрюмкиным чистили конюшню, когда к нам вошел старшина эскадрона Подкосов. Медленно и весомо ступая тяжелыми сапогами по подсохшему, избитому лошадиными копытами полу и сосредоточенно глядя на козью ножку, которую сворачивал из клочка газеты, Подкосов, не доходя до меня шага четыре, остановился, вынул из кармана гимнастерки свой видавший виды монгольский кисет и так же, не поднимая головы, расчетливо двигая крупными, загрубелыми пальцами, стал набивать козью ножку махоркой. Его сурово-задумчивый и словно чем-то придавленный взгляд из-под густых нависших бровей не предвещал ничего доброго.

— Вот так-то, браток, — сказал Подкосов глухим, надсаженным простудой голосом и, чиркнув спичкой, закурил.

Услышав голос старшины, лошади в конюшне зашевелились, а Омголон, у станка которого я стоял, тихонько всхрапнул. Повернув к нам свою черную, лохматую морду, он уставился на Подкосова блестящим глазом.

— Вот так-то, — сказал еще раз Подкосов, обращаясь не то ко мне, не то к коню, и сердце мое тревожно ворохнулось. Старшина, кажется, явился сюда с каким-то важным известием и не решался объявить его сразу. Это заметил и всегда молчавший Угрюмкин.