Я ждал своей очереди, своего съемочного дня. В ожидании сидел на пирсе и ловил рыбу. Удочку я купил у абхазского мальчика за тридцать рублей, сумма огромная, но у меня было много денег, ты же знаешь, Ахра. Впрочем, я потратил их почти бесполезно. Рыба не клевала. Видимо, моих навыков не хватало для рыбалки здесь…

Но мне нравилось сидеть на пирсе и смотреть на морскую рябь. Казалось, я растворяюсь в этом пейзаже и времени. Чужеродные звуки постепенно исчезли в плеске волн у пирса. И, кажется, я пропал бы совсем, став частичкой всего окружающего, но тут вдруг раздался твой голос:

– Посидишь так день-два – и станешь акварельной картинкой на стене верхней дачи.

Ты стояла на пирсе позади меня и закрывала собою солнце. Так что я почти не видел твоего лица – лишь темный силуэт, светящийся по краям золотом.

– Я просто рыбачу, потому что мне скучно ждать съемок. Хотя знаешь что, может, я и хотел бы здесь поселиться. Как у нас говорится, хоть чучелом, хоть тушкой. Ну или картинкой на стене, тоже неплохо. Узнал бы, как живете вы, когда здесь нет съемок, ну и вообще, что это за место.

– Так оно и происходит, Андрей. Никак иначе нельзя узнать про человека или место, если ты не стал его частью.

– Тебя здесь все считают странной, Ахра. Я заметил, местные девушки все очень скрытные, не хотят общаться со мной. Ну я и не лезу. А ты сама встретила меня, сама заговорила. Трудно поверить, что мне так повезло познакомиться с тобой.

– Это очень удобно, когда тебя считают сумасшедшей. А я еще и сирота. И родителей не нашли. Папа с мамой меня удочерили. Папа воспитывал меня так, как всех наших девушек, но, видишь, не очень получилось. Сначала сердился. Пытался исправить. Но я же Ахра. Как со мной справиться? Потом привык. Все вокруг привыкли. Только он думал, что я не апсуа. Может, армянка.

– Разве это важно?

– Это очень важно. Но какая разница, кто я по национальности. Я выросла здесь. Я воспитывалась здесь. Мой язык – абхазский. Я по вере христианка и апсуа, и никто другая. Пусть считают странной.

У тебя в руках была зеленая школьная тетрадка.

– Ты пишешь стихи? Дашь почитать?

– Не дам. – И вдруг смутилась. – Они на абхазском.

– Тогда да, я не смогу их прочесть, пока не выучу абхазский.

– Ты не выучишь, наш язык окажется слишком сложным для тебя.

Я заметил, что, когда ты с такой уверенностью говорила о будущем, глаза твои затуманились и стали тоскливыми и нездешними.

– Откуда ты знаешь? Я уже выучил одно слово. «Итабуп». Значит – «спасибо». Иду в шашлычную в Гагре, говорю «итабуп». В столовке вашей, когда приносят еду, тоже говорю «итабуп».

– Я вижу, ты стараешься. Серьезно продвинулся.

– Итабуп.

– Не за что. Но с абхазским у тебя не выйдет.

– Вот, опять! – Я едва не вышел из себя. – Опять пророчишь. А что-то еще можешь предсказать?

– Могу.

– Ну давай.

– Если ты сейчас обернешься и посмотришь с пирса в море, то упадешь в воду вместе со своей драгоценной удочкой и увидишь меня совсем с другой стороны.

Я крепко стоял на ногах и упасть ну никак не мог.

– Проверим! – сказал я и, повернувшись, посмотрел в морскую даль. На этот раз она была опаловая, как твои глаза, Ахра. – Ну вот. Видишь, ничего не произошло. Я посмотрел на море и не упал, теперь смотрю в твои глаза, потому что неважно, куда смотреть. И то море, и другое. Ты ошиблась в предсказании!

– Я! – Ты вдруг резко придвинулась ко мне и прокричала, разделяя слова и превращая их в угрожающие выкрики: – Никогда! Не ошибаюсь! В предсказаниях!

И толкнула меня в грудь так, что удочка выскочила из руки, ведерко с наживкой полетело в другую сторону, а сам я плашмя плюхнулся в море.

Первая часть твоего предсказания сбылась. Я погружался в воду. Сбылась и вторая. Те мгновения, пока я летел и тонул в опаловом море, я увидел тебя совсем с другой стороны. Ты вдруг стала моложе, я видел совсем девочку в развевающемся черном платье, улыбающуюся, спокойную и даже величественную. Это длилось мгновение. И исчезло. Мокрый и кашляющий, я выбрался на пирс.

Передо мной была ты, Ахра.

– Предсказание сбылось. Я весь промок.

– Я никогда не ошибаюсь в предсказаниях. Чтобы стать морем, надо в нем раствориться, а ты всего лишь промок. Чтобы стать частью этих мест, надо раствориться в них и, возможно, исчезнуть. Умереть здесь. А ты пока только знаешь слово «итабуп».

– Я пока не хочу умирать.

– Ты пока не умрешь.

– Ну спасибо.

– Я не ошибаюсь в предсказаниях. Ты, наверное, заметил.

– Заметил, заметил. Повторять не надо.

Мы помолчали. Я смотрел на тебя и удивлялся. Как быстро ты превращаешься из грозного каменного изваяния в обычную местную девушку-администратора, а из администратора – в загадочную, тонкую, почти прозрачную девчонку.

– Ну, кое-что об этом месте я уже узнал.

– Что, например?

– Что тот рогатый дом, дача наверху, где сейчас живем мы, построил принц Ольденбургский.

– Угу-угу, интересно…

– Для своей сестры-принцессы.

– Угу. Очень интересно.

– Она тут гуляла по пляжу и потеряла золотой гребешок.

– Ух ты! Ну вообще!

– Поэтому место и назвали так странно. «Гребешок».

Вдруг ты зевнула, прикрыв рот рукой. Так, будто сейчас завалишься спать.

– Что? Не так? – спросил я.

– Совсем не так. Просто чушь. Вот так ты и растворяешься. Плаваешь. По колено в чуши.

– Итабуп.

– Не за что. Слушай. Этот дом построил русский. Богатый человек. Очень богатый. Давно. А дочка, которую он действительно звал принцессой, называла его папой…

Знаешь, Ахра, меня тогда поразило, что ты так рассказываешь о девушке, которая жила здесь еще до революции, будто ты сама присутствовала при тех событиях, будто видела все.

А потом я вдруг догадался: это и было то, что ты называла «стать частью», то есть «раствориться». Ты – часть этого мира, где только пространство, горы, небо, леса и море. Где нет ничего, кроме этого пространства. Где пространство, пока оно не тронуто врагом, пока ничего не разрушено, в котором времени нет. И вчера, и позавчера, и сто лет назад здесь один и тот же мир, в котором все связано между собой, который существует отдельно от остального мира. И этот мир может принадлежать только тебе, Ахра.

Это твоя душа.

Та принцесса, что жила далеко, прежде чем приехать сюда, в Апсны, спрашивала:

– Папа, когда ты теперь вернешься?

– Скоро, – отвечал он.

– Это такое странное слово, «скоро», – говорила

принцесса. – Вот когда братик говорит «скоро», это означает, что к вечеру он сделает то, что обещал. Когда мама говорит «скоро», это значит минут через пятнадцать. Когда я говорю, что скоро, например, усну, это означает «прямо сейчас». Стоит только закрыть глаза. А когда ты, папа, говоришь «скоро», это может значить что угодно. Скоро – это завтра? Или в конце недели, в воскресенье?

– Скорее в конце недели. Но до конца недели не так долго, принцесса.

– Пап, не называй меня принцессой. Когда ты называешь меня так, то будто хочешь специально подольститься и обмануть. А ты лучше не обманывай меня.

Но отец всегда обманывал ее. Обещая приехать в пятницу, он приезжал в воскресенье утром.

Дела, дела были важнее. Казалось, вот стоит закончить нынешние коммерческие авантюры, заработать еще миллион – и можно будет успокоиться и посвятить время семье, детям, дочке. Как только наступит «нужное время». Он, кажется, не мог быть счастливым, а только готовился к счастью.

Но «нужное время» не наступало, и он продолжал работать.

«Нужное время» не наступило, даже когда дочка закашлялась в очередной раз и кровь из горла полилась у нее по подбородку.

Он нанял лучших докторов, которые быстро поставили диагноз.

Чахотка.

– Вашей дочке, – сказал доктор, – может помочь только южная природа, свежий морской воздух и прогулки. Уединение. И вам надо чаще бывать рядом с ней, она ведь только этого и ждет. Я могу рекомендовать одно. Оставить на время дела, купить или построить дачу где-нибудь в субтропиках, да вот хоть в Гагре. И побыть с семьей там. И больше гулять. Чахотка не любит солнца и свежести. Она любит затхлость и тоску.