Что же до научного склада ума и даже высокого уровня профессиональных знаний, то эти качества личности не дают все же основания при написании биографии Марка Ландау-Алданова аттестовать его как полноценного ученого. Скорее всего, здесь уместно говорить о «научных интересах» писателя Алданова, во многом определивших особенности его мировоззрения. Так, например, учение о статистическом характере протекания химических реакций явно повлияло на формирование концепции «хаоса истории»[61], которая в оценке динамики исторических процессов стала у Алданова доминирующей. Как писал Алданов в своем романе «Чертов мост»: «Людям свойственно переоценивать долю намеренного, сознательного и целесообразного в действиях всевозможных правительств. Планы, мысли, стремления людей, стоящих у власти, вызывают разные, большей частью враждебные чувства. Но самое существование этих мыслей, планов, целей обычно не вызывает сомнения. Огромная доля бессознательного, случайного, механического в том, что делает власть, постоянно проходит незамеченной».

Итак, вернувшись в 1914 году в Россию, Алданов обосновался в Санкт-Петербурге, переименованном тогда, на волне антинемецких настроений, в Петроград. Александр Бахрах пишет: «В предреволюционные годы [Марк Ландау] обосновался в Петербурге. Жил в той атмосфере петербургского Серебряного века, которая уже давно стала едва правдоподобной легендой. <...> В Петербурге он успел перезнакомиться с большинством представителей той либеральной и интеллектуальной элиты, которая могла быть ему интересна и среди которой он сразу почувствовал, что принят как ‘свой’»[62]. К модернистским течениям в литературе и искусстве Алданов симпатий не питал, потому из всех литературных центров столицы стал завсегдатаем знаменитой квартиры Максима Горького на Кронверкском проспекте 23, квартира 5/16.

Горький был не только самым известным в мире русским писателем того времени, но и активным общественником, основателем и руководителем издательства «Парус» и издававшимся им литературного журнала «Летопись». Оба предприятия имели выраженные «левый уклон». Поэтому «Кронверкскую 23» по самым разным поводам посещала вся литературная элита города.

Решение пристроится под крылом Горького, несомненно, было принято Алдановым еще и по причине декларативно благоговейного отношения этой литературно-общественной знаменитости к личности Льва Толстого. Высказывания и оценки Горьким личности Льва Толстого, с которым он был лично знаком и состоял в переписке, как писателя и человека носят исключительно комплиментарный, более того, благоговейный характер: «Толстой - это целый мир! В искусстве слова первый - Толстой; <...> душа нации, гений народа; Толстой глубоко национален, он с изумительной полнотой воплощает в своей душе все особенности сложной русской психики. Весь мир, вся земля смотрит на него; из Китая, Индии, Америки - отовсюду к нему протянуты живые, трепетные нити... Я не хочу видеть Толстого святым; да пребудет грешником, близким сердцу насквозь грешного мира, навсегда близким сердцу каждого из нас. Пушкин и он - нет ничего величественнее и дороже нам. Этот человек - богоподобен!»[63]

Молодой ученый Марк Ландау, также как и Горький, боготворил Льва Толстого и в этом они очень сходились друг с другом. В статье «Воспоминания о Максиме Горьком: К пятилетию со дня его смерти» (1941 г.) Марк Алданов сообщает подробности о своих контактах с Горьким, а значит - с литературным миром Петрограда военных лет.

«Я никогда не принадлежал к числу его друзей, да и разница в возрасте исключала большую близость. Однако я знал Горького довольно хорошо и в один период жизни (1916-1918 годы) видал его часто. До революции я встречался с ним исключительно в его доме (в Петербурге). В 1917 году к этому присоединились еще встречи в разных комиссиях по вопросам культуры. <...> Горький и до революции, и после нее жил вполне ‘буржуазно’ и даже широко. Если не ошибаюсь, у него за столом чуть не ежедневно собирались ближайшие друзья. Иногда он устраивал и настоящие ‘обеды’, человек на десять или пятнадцать. До 1917 года мне было и интересно, и приятно посещать его гостеприимную квартиру на Кронверкском проспекте. Горький был чрезвычайно любезным хозяином. Он очень любил все радости жизни. <...> он очень хорошо знал цену деньгам и умел отлично продавать свои книги и статьи. Он говорил, что ‘зарабатывает не меньше, чем Киплинг’, и гордился этим: Киплинг в свое время считался самым дорогим писателем в мире. Тем не менее, несмотря на ум, сметку и деловой инстинкт Горького, обмануть его было легко и обманывали его часто. <...> Добавлю, что он был щедр и охотно давал свои деньги как частным просителям (их было великое множество), так и на разные политические дела. <...> Надо ли говорить, что он прекрасно знал литературные круги: тут его знакомства шли от «подмаксимок» (так называли когда-то его учеников и подражателей) до Льва Толстого. Из интеллигенции, связанной преимущественно с политикой, он хорошо знал социал-демократов. Помню его рассказ - поистине превосходный и художественный - о Лондонском социал-демократическом съезде 1907 года, краткие характеристики главных его участников. Не могу сказать, чтобы эти характеристики были благожелательны. Горький недолюбливал Плеханова <...> и других меньшевиков. Кажется, из всех участников съезда он очень высоко ставил только Ленина... о Ленине он <...> отзывался с настоящим восторгом. Он его обожал.

После революции, особенно после октябрьского переворота, посещение дома Горького всегда было связано с некоторым риском. <...> Горький до осени 1918 года занимал резко антибольшевистскую позицию. Он принимал ближайшее участие в руководстве враждебной большевикам газетой ‘Новая жизнь’. Тем не менее его <...> светское положение <...> было совсем особое. <...> Оглядываясь на прошлое, я даже не представляю себе, в каких частных домах могли бы тогда бывать и большевики, и их противники. Единственное исключение составляла квартира Максима Горького: у него бывали и те и другие, - случалось, бывали одновременно.

<...> Я думаю, что влияние Ленина сыграло решающую роль во всей жизни Максима Горького. ‘Великий революционный писатель’, как под конец его дней его называли в СССР, был по природе слабохарактерным человеком. Вдобавок, ему, как большинству русских самоучек, была присуща погоня за ‘самым передовым’, за ‘самым левым’. На своем колеблющемся жизненном пути он в 1907 году в Лондоне встретил очень сильную личность. Ленин возглавлял левое, большевистское крыло самой левой партии, - чего же можно было желать лучше!

Ленин ни в грош не ставил Горького как политического деятеля. Но Максим Горький был для него находкой, быть может, лучшей находкой всей его жизни. Горький был знаменитый писатель, и слава его не могла не отразиться на партии. Он открывал или, по крайней мере, облегчал большевикам доступ в легальные журналы, в издательства. У него были большие связи среди богатых людей, дававших деньги на разные политические дела. Я не хочу сказать, что Ленин сблизился с Горьким только в интересах партии. Из напечатанных писем его к Горькому видно, что он чувствовал к нему и личную симпатию, интересовался его здоровьем, его планами. Однако политические идеи Горького у него ни малейшего интереса не вызывали.

<...> Я в последний раз видел его в июле 1918 года. <...> Горький позвонил мне по телефону: ‘Приходите, есть разговор’. Я пришел. Никакого ‘разговора’, то есть никакого дела у него ко мне не было. Вместо этого нас позвали к столу. Обед был <...> по тем временам отличный: в Петербурге начинался голод; белого хлеба давным-давно не было; главным лакомством уже была конина. В хозяйстве Горького еще все было в надлежащем количестве и надлежащего качества. Гостей было немного; в большинстве это были люди, постоянно находившиеся в доме Горького, так сказать, состоявшие при нем. Однако были и незнакомые мне лица: очень красивая дама, оказавшаяся за столом моей соседкой, и ее муж, высокий представительный человек, посаженный по другую сторону стола. <...> это были госпожа Коллонтай (впоследствии занявшая пост советского посла в Стокгольме) и ‘матрос’ Дыбенко. <...> Говорили о разных предметах. Моя элегантная соседка оказалась милой и занимательной собеседницей. В ту пору в Петербурге везде предметом бесед было произошедшее незадолго до того в Екатеринбурге убийство царской семьи. Говорили об этом кровавом деле и за столом у Горького. Должен сказать, что там говорили о нем совершенно так же, как в других местах: все возмущались, в том числе и Горький, и госпожа Коллонтай: ‘Какое бессмысленное зверство!’ Затем беседа перешла на Балтийский флот <...>. И вдруг из фразы, вскользь сказанной сидевшим против меня человеком, выяснилось, к полному моему изумлению, что это ‘матрос’ Дыбенко! <...> ни внешним обликом своим, ни костюмом, ни манерами он нисколько не выделялся на общем фоне бывавших у Горького людей. Мысли за столом он высказывал отнюдь не революционные, а весьма умеренные <...>. Между тем самое имя его, в связи с разными событиями революции, тогда вызывало ужас и отвращение почти у всей интеллигенции. Только Горький мог пригласить враждебного большевикам человека на обед с Дыбенко, не предупредив об этом приглашаемого!