XXI
Мое недоумение
Надо сказать, что самого Сергея Бунтмана я никогда раньше не
видел. Когда-то, давным-давно, был он у нас дома, а я как раз
куда-то отлучился.
И тут, спустя пару месяцев после всех этих событий и
разговоров, случился у «Эха» юбилей, который показали по
телевизору. И Бунтмана там тоже много показывали. Все-таки не
последний человек на «Эхе», как-никак.
Я очень внимательно его разглядывал. И показался он мне
довольно-таки добрым и симпатичным.
Так я и остался в недоумении: кто вы, господин Бунтман? Вы
сами это знаете?
* Суд не состоялся, т.к. выяснилось, что у нас свобода слова и ничего
особенного в передаче произнесено не было; см. Приложение 4.
XXII
Последствия передачи
Последствия передачи были не только разрушительные, но и
неожиданные. Некоторые знакомые стали опасливо сторониться.
Телефон вообще замолчал на две недели. На работе участливо
осведомлялись, как я себя чувствую.
– Хорошо, – отвечал я.
– Хорошо, да?!
Сжалился над нами только Артем Варгафтик из того же «Эха».
Он заступился за моего отца, поскольку по молодости лет не
знал, какая это страшная сила – общественное мнение, и как
опасно с этим мнением спорить.
И вот, мое печальное повествование почти что подошло к своему
концу. Но мне нужно еще рассказать об одном важном событии.
XXIII
Разговор с С.С. Виленским
В конце 2000-го года, уже после бунтмановской передачи, у
меня был разговор с Семеном Самуиловичем Виленским,
председателем историко-литературного общества
«Возвращение», которое объединяет бывших узников ГУЛАГа и
нацистских концлагерей. (Сам С.С. Виленский прошел
Колымские лагеря.) За меня и моего умершего отца ему
поручился один человек очень высоких личных качеств, тоже
бывший репрессированный. Поэтому С.С. Виленский
разговаривал со мной без тени подозрения в мой адрес и обещал
подумать, как можно вернуть моему отцу доброе имя. При этом
он заметил, что в системе НКВД-КГБ существовали специальные
отделы дезинформации, и это обстоятельство могло сильно
затруднить расследование.
Тогда я не предполагал, что пройдет полтора года и С.С.
Виленский, разобравшись в истории моего отца, преодолеет
совершенно невероятные препятствия и добьется исполнения
отцовского Реквиема на IV конференции «Сопротивление в
ГУЛАГе». Но до этого концерта, состоявшегося 29 мая 2002-го
года под управлением Рудольфа Баршая, еще надо было дожить.
XXIV
История «Маргариты»
А теперь я хочу сказать два слова о том, как возникли «Песенки
Маргариты».
Как-то раз весной, страдая от бессонницы, мой отец вышел
прогуляться. Было раннее утро, и улица была пустынна. Тут он
увидел молодую пьяную женщину совершенно исключительной
красоты, которая в разорванном платье шла ему навстречу. Его
поразило выражение смеси отчаяния и отрешенности на ее лице.
Когда он вернулся домой, то открыл первую часть «Фауста» в
пастернаковском переводе и начал читать. Он так и не смог
оторваться, пока не дочитал до конца.
А потом сел сочинять свою «Маргариту».
Кстати, эту семейную историю Карпинскому тоже рассказывали.
Сочиняя, отец так сильно концентрировался, что казалось, будто
вся комната пронизана магнитными силовыми линиями. Мне в
этой комнате ни над чем сосредоточиться уже не удавалось.
Время от времени он начинал сражаться с пастернаковскими
текстами, если они не соответствовали его музыкальным
требованиям. Бывало, что и меня звал себе на помощь.
И если получалось так, как ему было надо, радовался.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Т. Б. Алисова-Локшина Арест и освобождение Алика
Вольпина
Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, математик, поэт и
правозащитник, для меня всегда был и останется Аликом
Вольпиным, с которым я познакомилась в Ашхабаде, куда были
эвакуированы во время войны некоторые факультеты
Московского университета. Потом, уже в Москве, он часто бывал
у нас дома, и мы с ним много гуляли по Тверскому бульвару. Он
пытался мне объяснять принципы квантовой механики и теории
относительности (по правде говоря, это было не по адресу), читал
наизусть по-французски стихи Верлена и Бодлера и свои
собственные, из которых мне врезались в память на всю жизнь
некоторые строчки.
Открыв для себя такого небанального человека, я перезнакомила
его со своими друзьями, в том числе и с двумя композиторами –
Шурой Локшиным (который, как и Алик, восхищался Эдгаром
По и Бодлером) и его приятелем Мишей Мееровичем. Они тоже
водили его за собой по знакомым и по ресторанам и, бывая в
подпитии, перелезали через заборы, ходили по крышам каких-то
сараев и что-то декламировали, весьма для того времени
рискованное.
Это был 1949-й год – год борьбы с космополитизмом и
формализмом. Оба композитора по этой причине были изгнаны
из Консерватории и зарабатывали на жизнь (надо сказать, по тем
временам совсем неплохо) игрой в четыре руки на самых
разнообразных площадках и сочинением музыки для
кинохроники. Новые друзья, по-видимому, Алику нравились. А
летом 1949-го года его арестовали.
О том, что Алик Вольпин сильно изменил свое отношение к
кругу наших общих музыкальных знакомств, я узнала из его
письма, присланного уже из ссылки, в котором он мне советовал
не водиться больше с «этой музыкантской шантрапой». К тому
времени я была уже женой Шуры Локшина; я показала ему это
письмо.
Чего-то подобного мы уже ждали. Дело в том, что после ареста
Алика и Прохоровой в НКВД в качестве свидетелей были
вызваны два композитора (бывшие постоянными посетителями
дома Локшиных), а также мать Шуры – Мария Борисовна и его
сестра Муся. Мусю дважды привозили в НКВД из санатория, где
она приходила в себя после тяжелейшей операции – ей удалили
несколько ребер и одно легкое, пораженное туберкулезом.
Только со второго раза, после угрозы, что арестуют ее брата, если
она не подтвердит «антисоветские высказывания Прохоровой»,
она сдалась. Той же угрозой заставили подписаться под
протоколами мою свекровь.
Но ни Шуру, ни меня в НКВД не вызывали. В сценарии,
сочиненном на Лубянке, Шуре готовилась совсем иная роль –
роль прикрытия для стукача.
Наверняка после моего рассказа многие осудят Шурину мать и
его сестру. Поэтому я должна добавить следующее. В 1948-ом
году (как раз в то время, когда его отчислили из Консерватории)
Шуре вырезали, в связи с сильно обострившейся язвой, две трети
желудка. Об этом у нас сохранилась справка. Между прочим,
М. В. Юдина тоже упоминает об этом факте в одном из своих
писем (см. Приложение 2). Мать и сестра Шуры понимали, что
если бы Шуру арестовали, он умер бы в тюрьме очень скоро.
Но вернусь к своему рассказу об Алике. Когда Алик освободился
в 1953-ем году, он пришел к нам в дом без предварительного
звонка и с порога бросил Шуре в лицо: «Сколько тебе заплатили
за то, что ты меня предал?» Шура ответил очень спокойно: «Я
тебя не предавал». Алик привел неопровержимый, с его точки
зрения, довод: «Ведь мне же на допросе предъявили мои стихи. А
я прекрасно помню, как ты их записывал, пока я читал, и
переспрашивал, если не успевал». Тогда Шура взял из тумбы
стола стихи Алика и сказал: «Вот они, забирай и больше никогда
здесь не показывайся». Я все это время стояла как столб и
держала сына на руках.
На следующий день, когда Шура куда-то ушел, я позвонила
