— Ты не кричи, а тужься. Это даже приятно.

Но тужиться, когда это ровным счетом ничем не кончается, было совсем не приятно, и на Анну напала какая- то апатия. Ей все надоело.

В кресле рядом знакомая врачиха и молодая фельдшерица принимали роды у светло-волосой почти девочки с красным потным лицом и безумными глазами.

Анна подумала что сама выглядит не лучше. Боль отступила, и способность соображать постепенно возвращалась к ней.

В это время врачиха повернулась и внимательно глянула на Анну, которая равнодушно смотрела сквозь полузакрашенное белой краской окно на роскошное, избыточно-солнечное августовское небо. Тогда врачиха что-то крикнула другой, старой фельдшерице, возившейся рядом со своими пыточными инструментами. Та немедленно подскочила к Анне, с размаху ударила ее по щеке и велела тужиться что есть сил, а не глазеть в окно.

На соседнем кресле раздалось наконец-то мяуканье младенца, и врачиха, сменив перчатки, повернулась к Анне, которая, увидев в ее руках длинные, с загнугыми краями ножницы, от страха в два приема родила. Она это четко запомнила: в два приема. Сначала головка, потом тельце. И прямо на руки фельдшерицы. Мелькнула сгорбленная, испачканная кровью спинка, и врачиха довольно сказала:

— Мальчик.

Но Анна и сама уже это видела.

Так в воскресный полдень родился их сын, Павел.

Через неделю Анна вернулась домой, где их с сыном ждали доставшиеся по наследству от Ленкиной Арины детская кроватка и ванночка, а также распашонки, чепчики, какие-то невиданные импортные соски и присыпки («Кирилл подарил, в городе хоть шаром покати»). И еще два десятка любовно подрубленных Варварой Михайловной пеленок, десять легких и десять теплых.

А еще через неделю дом пропитался неповторимым молочным запахом младенца. И Александр Иванович, заходивший после работы к ним хоть на минутку, довольно жмурился, потому что это был теплый, нежный запах жизни.

Любить одновременно двоих Анна еще не успела научиться и первое время по-прежнему любила одного Стаса. А ребенок, пришедший как бы ниоткуда и какой-то совсем отдельный от них обоих, был просто приложением к этой любви.

Спустя пару недель их навестили Стасов друг с поэтессой.

Но лучше бы они пришли порознь или вообще не приходили. Еще в коридоре поэтесса с завистью потянула носом воздух, а потом от дверей комнаты несколько минут молча наблюдала, как Анна, лежа на тахте, кормит грудью сына. Потом она пришла в кухню, где Стас и Кирилл обсуждали под закуску идею нового издательства, выпила подряд три рюмки водки, послала Кирилла к чертовой матери и сказала, чтобы он ей больше не звонил и на пороге у нее не показывался, и ушла, не заглянув к Анне.

Под Новый год пришли прощаться Сашка с женой Ириной, которые уезжали-таки в Израиль. Они принесли несколько упаковок дефицитных импортных подгузников. Ирина тоже постояла недолго над кроваткой Павлика, а потом, отвечая на какие-то собственные мысли, заметила, что у Сашки, в конце концов, уже есть двое. Потом все вместе они долго сидели за столом, и Стас, гордясь за Анну и за себя, несколько раз повторил, что «Анна кормит сама». Поздно вечером Сашка с Ириной ушли, пообещав не забывать их, как бы ни повернулась судьба, и слово свое сдержали.

После Нового года Кирилл с друзьями пригнал из Германии несколько подержанных «фольксвагенов», и Стасу досталась почти новая машина красивого брусничного цвета.

Часть денег они Кириллу отдали тут же, да еще родители помогли. А часть Кирилл мог ждать до лета, до сдачи Стасом в издательство перевода новой книги.

По вечерам, пристраиваясь рядом с Анной и сыном на тахте, он с мальчишеским азартом рассказывал, как быстро восстанавливаются все навыки вождения потому, что когда-то, на первых курсах института, он «довольно лихо гонял», и теперь еще старенький «москвич» стоит у отца в гараже. Потом он смотрел, как сын ловко ловит маленьким ртом Аннину грудь, смеялся глазами и говорил, что этот негодник все отнял у него и он теперь здесь вроде как лишний. И Анна, протянув свободную руку над ребенком, гладила Стаса по волосам, потом брала его ладонь, прижимала к своему лицу и, чувствуя у сгиба пальцев шершавые мозоли от руля, закрывала глаза и водила по ним щекой и губами.

— Ничего, — говорила она. — Ничего, потерпи, скоро будет как прежде. Просто пока на двоих меня не хватает, но уже скоро, скоро…

Весной Аннины родители стали упрашивать их приехать хотя бы на майские потому, что видели внука только раз, на Новый год, когда гостили в Москве три дня и жили у родителей Стаса.

Они подумали и решили: почему бы нет. Стас отвезет их на машине в Питер, побудет с ними пару дней и вернется, а дней через десять вернутся и Анна с сыном, уже на поезде. Так и сделали.

В последнюю ночь перед отъездом Стаса назад, в Москву, Анна, обнимая его, прижимая все теснее к себе и радуясь близости, думала, что прежнего так пока и не наступило, но что скоро, совсем скоро все будет как в те дни поздней осени, на море. Она думала об этом с наслаждением и уже не отстранилась, когда Стас, склонив голову, стал целовать ее грудь, еще полную молока.

Целую неделю Анна провела дома. Был куплен обратный билет. И каждый день они созванивались и подолгу разговаривали, точно не виделись целую вечность. И разлука эта настолько обострила чувства Анны, что ночью накануне отъезда, лежа в постели она почти со скрежетом зубовным думала, что вот завтра вернется и станет любить Стаса так, как никогда еще до этого не любила, и что наверное, это будет еще сильнее и невозможнее, чем тогда, на море.

В восемь часов раздался телефонный звонок. Родители уже встали, и мать взяла трубку. И тут же Анна услышала стук в дверь: «Это тебя. Кто же так рано?»

Анна встала, прошла в коридор, где на столике под зеркалом стоял телефон, и взяла трубку. Звонил Александр Иванович. Он тихо поздоровался и совсем тихо спросил, выезжает ли сегодня Анна. Пустым, остывающим в груди голосом она ответила, что да, выезжает вечером, и спросила:

— Что случилось?

— Деточка, надо, чтобы ты была здесь. — Анне показалось, что Александр Иванович задыхается.

— Что случилось, говорите сейчас, говорите. — Она механически повторяла одно и то же, чувствуя, как руки и ноги ее немеют. — Прошу вас, скажите, мне надо. Прошу вас.

— Деточка, Стаса больше нет.

Она уже все поняла, но в голове у нее звонили колокола, и она опять спросила:

— Как нет? Как?

— Он умер в шесть утра. Приезжай.

Она повесила трубку и осталась стоять на месте. Потом подняла ничего не выражающие глаза на зеркало и сказала, обращаясь к своему отражению, громко и отчетливо:

— Стас умер.

Еще оставалась слабая надежда на то, что это происходит не с ней, однако все уже существовало словно отдельно от нее: предметы, люди и звуки. И в этом наружном мире, отодвинутом в далекую сужающуюся перспективу, она могла продолжать говорить и действовать как бы отдельно от себя. Потому что внутри у нее разверзлась звенящая, полная ослепительного, выжигающего зияния пустота.

Потом Анна услышала, как в комнате заголосила ее мать. Она открыла дверь и глухо сказала:

— Не кричи, ребенка испугаешь.

Мать послушно замолчала.

Анна все продолжала стоять у телефона. Никаких чувств у нее не было. А что может чувствовать человек, через которого насквозь прошел разряд молнии?

Она набрала Ленкин номер. Та спросонья ничего не поняла.

Леночка, Стас умер, Стас умер, — говорила она Ленке, на самом деле уговаривая себя. Потом она звонила поэтессе. Потом Кириллу. Потом Сашке в Иерусалим. Теперь знали все. И теперь, наверное, это стало правдой. Когда звонить уже было некому, она прошла в свою комнату, закрыла за собой дверь и принялась смотреть в окно. Она знала, что никогда не переживет этой минуты, что эта смерть будет теперь в ней всегда, что конец света наступил для нее здесь и сейчас, потому что этим светом был Стас, и вот его не стало.