Но Гера, видимо, переживал и мучился за других еще сильнее, чем ее бабушка, и поэтому болезнь его приняла затяжной и, наконец, неизлечимый характер.

Неля Николаевна вскоре стала «бабой Нелей», ее седьмой бабкой, то есть из простой пожилой кондукторши перешла в ранг родственницы. Теперь часто, уходя по вечерам в кино или театр или по воскресеньям в гости, родители «забрасывали» ее к Неле Николаевне, благо оказалось, что живут они друг от друга через дорогу.

Все помыслы, все душевные движения Нети Николаевны были сосредоточены на сыне, совершенно не приспособленном для нормальной, в человеческом понимании этого слова, жизни. Он куда-то ходил и где-то работал «легкотрудником», и еще получал маленькую пенсию по инвалидности. И жил он словно сказочный принц — «вне мира сего», часами музицируя на специально для него по случаю приобретенном пианино. Потому что «у Геры настоящий талант, и играет он по слуху, совершенно без нот». И было это абсолютнейшей правдой.

Частенько, забравшись в плюшевое вытертое кресло, она внимательно следила, как его такие неуклюжие в обычной жизни руки на ощупь, путем недолгих проб и ошибок, создают буквально из ничего любую мелодию: от цыганского романса до какой-то совсем уж обильной нотами музыки, которую по радио исполняли обычно целые оркестры.

И называлась такая музыка или «первый концерт Чайковского», или «Рахманинов».

А в довершение всего оказалось, что Гера удивительно похож на обожаемую всей страной знаменитость: тоже здорово смахивающего на принца Вана Клиберна, который к тому же был почти ровесником Геры.

Имелась и еще одна животрепещущая тайна. Существовала в устном пересказе так Анной никогда и не увиденная, загадочная Жанна, «тоже не совсем здоровая». Они с Герой познакомились однажды в больнице, куда оба периодически ложились. И вот они решили пожениться. И теперь, когда при нем заговаривали о Жанне, Гера склонял голову к плечу и ласково улыбался, точно так же, как делал это, прислушиваясь к звучащей в нем музыке.

Говоря о предстоящей свадьбе, Неля Николаевна смотрела в пустой правый угол комнаты и умиротворенно вздыхала, точно несла-несла какую-то тяжелую ношу и вот донесла ее наконец-то до нужного места и осторожно с себя сгрузила.

Но никакой свадьбы не состоялось, потому что Жанна внезапно умерла.

Положив свои большие руки поверх непривычно закрытой крышки пианино и слегка перебирая пальцами, словно пытаясь извлечь из этой глухо мерцавшей черноты хоть один звук, Гера рассказывал, как перед смертью Жанна кричала от мучивших ее головных болей. И, похоже, сейчас это было единственным, что он слышал из всего сонма обычно окружавших его звуков.

Неля Николаевна с Герой долго плакали. И Анна вместе с ними, жалея и Жанну, и совсем сникшую Нелю Николаевну, и Геру. А заодно и себя, за то, что маленькая, и к тому моменту, когда вырастет, чтобы вместо Жанны выйти замуж за Геру, он уже совсем состарится и даже, наверно, умрет.

Жанну похоронили, пальма в кадке продолжала бледно зеленеть, Гера продолжал самозабвенно музицировать, а Неля Николаевна откладывать со своей скудной пенсии деньги на книжку на тот черный день, когда ее не станет и Гера окажется совсем один.

…Страшные сказки Анна, как и все дети, любила и сладострастно заслушивалась историей про Мальчика-с-пальчик и прочей гриммовской чернухой.

Но все это, ни в какое сравнение не шло с рассказами бабы Нели про ленинградскую блокаду.

А самым страшным был рассказ про рынок.

Был такой рынок, на который крестьяне из ближайших не захваченных немцами деревень приносили зимой в город еду и, среди прочего, картошку — заранее сваренную, положенную в бидоны и обмотанную тулупами картошечку, исходившую душистым и — уже по одному только виду ясно было — сытным паром. За несколько таких картофелин «замечательные советские колхозники» спрашивали набор столового серебра или хрустальные вазы, и торговаться с ними было бесполезно. Должно быть, эти крепко сбитые, плотно подпоясанные и, в сущности, не злые тетки подсознательно мстили «городским» за все то, что было проделано с ними и их семьями во время коллективизации.

Однажды Неля Николаевна взяла золотую брошь с рубином и маленькими алмазиками по периметру («мамина, свадебная, а серебряный половник с нежным таким вензельком на ручке, последний из моего уже свадебного столового набора, ушел неделю назад») и отправилась на рынок.

Там она обменяла «последнюю свою память» на кусок парного, вроде даже теплого еще мяса. Она шла домой, прижимая к груди завернутое в тряпку (газеты давно сожгли в буржуйке) сокровище, почти целое состояние. Такого куска им должно было хватить на неделю.

Недалеко от дома она остановилась и развернула тряпку: в какой-то миг ей показалось, что это человечина. Она вспомнила об отрезанных у трупов ягодицах и прочих обыденных ужасах блокадного быта и бросила мясо на заледеневшие горбыли мостовой. И вернулась к детям с пустыми руками.

В ту зимнюю ночь сорок второго года заснула и не проснулась ее маленькая дочь, а спустя два месяца, уже весной, когда «стало полегче, можно было уже собирать и варить молодую крапиву и делать салат из мать-и-мачехи», «что-то случилось» с Герой. Он начал подолгу стоять в углу’, покачиваясь и однообразно долбя истершимся носком ботинка стену. Врачи обнаружили у него в мозгу опухоль. Когда Гера подрос, ему сделали операцию, после которой у него осталось небольшое углубление за ухом, но его, если не гладить Геру по голове, можно было и не заметить.

…Каждый раз Неля Николаевна, надписывая ко всем праздникам яркие открытки с обязательным развевающимся стягом или в крайнем случае, алой ленточкой, вплетенной в букет мимоз или подложенной под новогоднюю золотую звезду, добавляла внизу одну и ту же неизменную фразу: «И мира во всем мире!». Она знала, о чем писала.

В конце жизни Неля Николаевна стала сильно болеть, и однажды Анна пришла навещать ее уже в больницу, на Черную речку. В палате лежало человек десять. Возле кровати Нели Николаевны, в изголовье, стояла прозрачная, словно ангел, капельница, а сама она тихо дремала, зажав в одной руке школьную тетрадочку, а другую руку доверчиво откинув под мерно капающее лекарство. И без того имевшая небольшой росток, она стала теперь совсем крошечной. Словно от постоянных забот и тревог произошла «усушка и утруска» всего ее организма.

Женщина с соседней койки сказала, не то жалуясь, не то восхищаясь: «Вчера думали, ту душу отдаст, так плохо было, а сегодня утро песни пела». На тетрадке было написано сиреневыми чернилами тем же почерком, что и «мира во всем мире» на открытках, — «Стихи».

… С годами виделись они все реже. Анна заканчивала школу. Поступала в ненужный вуз. Сбегала из него. Потом сбегала из дому. В последний раз Неля Николаевна запомнилась ей в чистеньком, накрахмаленном (неужели Гера? или про запас держала?) халатике с крупными сиреневыми цветами по всему полю. Она полусидела в кровати, говорила, что купила наконец-то Гере настоящий кабинетный рояль («Пойди посмотри в соседской комнате, она теперь наша»), что «денег Герочке должно хватить надолго, а на похороны, слава Богу, отложено», перебирала узловатыми почта негнущимися пальцами край одеяла и морщилась от сердечных болей.

Неля Николаевна умерла летом. Заниматься похоронами, кроме растерявшегося Геры и Анны, было некому: родители сидели на даче, ехать за ними значило только время терять, а болгарский до сих пор здравствующий брат все равно не успел бы.

Анна отправилась в гробовую контору на улице Достоевского, заказала гроб (вдруг поумневший Гера велел не слишком дорогой), покрывало, подушечку и те самые пресловутые «белые тапочи», кроем и весом удивительно напоминавшие спортивные «чешки». Потом на Серафимовском кладбище договорилась о месте. Тут проблем не было: Нелю Николаевну они подхоранивали к ее матери и маленькой дочке.