От ворот кладбища могильщики везли гроб на полуразбитой неловкой тележке. Позади шли она с Герой и старая соседка. Первый раз она хоронила «сама». И это наполняло ее тихой гордостью и сознанием хорошо выполненного долга.

Прежде чем свернуть в сторону сорокового участка, к приготовленной могиле, гроб занесли в церковь: перед смертью Неля Николаевна просила, «чтоб обязательно с отпеванием». Гроб поставили в боковом приделе. Гера замер на месте, отрешенно глядя в узкое мутноватое окошко. Пришел батюшка и, ни к кому конкретно не адресуясь, спросил, какое имя покойнице было дано при крещении. Гера, очнувшись, внятно произнес: «Анна». И Анна внутренне ахнула: «Так вон оно что!».

Гере остались скудный скарб, пальма в кадке и кабинетный «Бехштейн», а ей — осевшее на всю жизнь в памяти пальцев незамысловатое начало какого-то старого романса, которому Неля Николаевна когда-то начала ее учить, да так и не доучила.

Воспоминание о той детской привязанности к Гере было ею давно забыто. Он стал старым мужчиной, разъезжавшим по городу на старом велосипеде и музицирующем на старом кабинетном рояле. А потом и сам он, и даже тень его затерялись в залитой солнцем перспективе Большой Дворянской улицы, рядом с Петропавловкой, неподалеку от поворота на Троицкий мост.

— Анна! Анна, ты слышишь меня? А ну быстро к доске! Хватит Санникова гипнотизировать!

Да уж, Агния Брониславовна деликатностью не отличалась и в гневе бывала страшна. Однако шестой класс «в» все равно ее любил: за быструю отходчивость и веселый «польский гонор».

Анна кротко вздохнула, встала и, одернув форменное платьице, обреченно поплелась к доске доказывать теорему, и безнадежность этого дела была аксиомой.

«Если одна из двух прямых лежит в некоторой плоскости, а другая прямая пересекает эту плоскость в точке не лежащей на первой прямой, то эти прямые скрещиваются». Она положила мелок, вытерла пальцы о влажную мятую тряпку и с тоской посмотрела в окно.

Главным в этой теореме для нее сейчас была отрицательная частица «не». Вот именно: скрещиваются, но не пересекаются. «Скрещиваться» могут шпаги, клинки — то есть холодное оружие. На худой конец, растения и животные в биологии, но в чисто научно-хозяйственных целях. И это для примера совсем не годилось. В общем, прямые скрещивались, но не пересекались, как и ее с Вовкой Санниковым дороги.

Этот мальчик, хорошенький, всегда подтянутый и прямой, точно оловянный солдатик, перешел в их школу в прошлом году и переключил на себя внимание девичьей половины класса потому, что в своих прежних мальчиков все успели повлюбляться по нескольку раз и это было уже неинтересно.

Санников жил через дорогу от нее, в новом доме напротив. После занятий она скорее вылетала из школы, бежала домой, не снимая пальто, подскакивала к окну и, точение трех-четырех минут могла наблюдать, как Вовка, удивительно прямо держа спину, пересекает по диагонали небольшое поле, поросшее чахлой травой летом и осенью и покрытое грязноватым городским снегом зимой.

И эта диагональ сейчас была единственным геометрическим термином, который ее интересовал.

Этот и почти весь следующий год прошли под песню Ободзинского «Эти глаза напротив». Глаза у Вовки Санникова действительно были «чайного цвета». Именно факт совпадения с песней — и то, что «глаза», и то, что «напротив», — как бы подтверждал, что все не просто так, не случайно. И, может быть (тут душа замирала, как на американской горке), может быть, это судьба…

Весь шестой и большую часть седьмого класса, вместо того чтобы учить уроки, она, разложив перед собой учебники и тетради на случай внезапного вторжения в ее комнату родителей, смотрела отсутствующими глазами на Вовкины далекие окна. И однажды сообразила взять маленький, с вытершимися золотыми ободками вокруг окуляров, старый театральный бинокль.

Каково же было ее граничащее с ужасом удивление, когда она увидела на расстоянии едва ли не вытянутой руки от себя Вовкину веснушчатую физиономию и направленный на нее бинокль, но уже размером поболее.

Она тут же шмыгнула за штору и несколько минут приходила в чувство, раздумывая ка кую линию поведения теперь выбрать ведь ясно было как день, что отличник и мерзавец Санников все это время подсматривал за ней С того дня пылкости в ее чувствах поубавилось, а вскоре они и вовсе сошли на нет вытесненные новой пассией: брутальным блондинчиком из параллельного класса наглым и независимым.

Вообще-то во всех Анниных лирических мечтаниях совершенно не находилось места Для мыслей о «близких» отношениях. Об этой стороне дела ею были почерпнуты кое-какие не слишком симпатичные и даже пугающие сведения из странных, пущенных кем-то по рукам анонимным полуслепым распечаткам каких-то чудовищных и слишком физиологичных историй «про дядю и племянницу», «про пажа и королеву» и прочей чепухи. Да и рассказы внимательных к жизни своих родителей подружек тоже не вдохновляли. Поэтому все мысли «про это» она отодвинула как не имеющие к ней решительно никакого отношения.

В девятом у нее сложилась своя компания.

Семь человек, прозвавшие себя «конторой». Три девочки и четыре мальчика.

Три девочки — это она, Анна, про которую соседка однажды сказала, что у нее почти греческий профиль, оставив Анну гадать комплимент это, в конце концов, или что другое; хорошенькая умная Катюха и Клара, эта уж точно красавица с немного плоским загадочно-непроницаемым лицом. Четыре мальчика — это Левушка, Димыч, Серый и успешный Володька Родин, Родя. В примыкавших числилась Милка, отличница с тугой русой косой.

Роли в «конторе» распределялись следующим образом. У Левушки и Катюхи завязался настоящий роман, с сиденьем под окнами, перепиской, часовыми ожиданиями в холодных подъездах и прочими страстями-мордастями. Димыч и Родя были влюблены в Клару, но она не отвечала взаимностью никому, симпатизируя больше Роде. Серый преследовал бесплодными ухаживаниями Верку, совсем уж обыкновенную девочку из параллельного класса. Но сразу после школы Верка так внезапно и дивно похорошела, что прозорливости Серого можно было только подивиться.

Анна же абсолютно безответно влюбилась в Родю, третьего и не последнего Владимира за свою жизнь (первый, тоже синеглазый, с кукольным личиком второклассник Вовка был, за давностью лет и общей незначительностью, уже прочно забыт).

На посиделки же, проходившие в любой свободной от родителей квартире, посторонние не допускались. Это называлось собраться «побалдеть». Врубался на полную катушку магнитофон (почти всегда — заученные до последней нотки «битлы», Хампердинк, Адамо, слезоточивый Рафаэль, иногда «Песняры»), они распивали купленную в складчину бутылку портвейна, выключали свет и танцевали до полного опупения.

Левушка был для танцев потерян, так как совершенно не отлипал от Катьки. Серый от нечего делать или курил, или приглашал время от времени Анну, которой танцы с ним были, честно говоря, совсем по фигу. Димыч и Родя оттирали друг друга от Клары. Если же опять везло Роде, то Димыч или приглашал Анну, или нервно шел на балкон, к Серому, курить, да не абы какие, а «фирменные» болгарские сигареты «Родопи».

Там они с Серым иногда подолгу задерживались, тихо обсуждая что-то свое мужское и Анне совсем не интересное. Потому что сама она с обмиранием сердца наблюдала из своего укрытия на подоконнике, как Родя и Клара взасос целуются во время танца. А те, если даже и ловили в просвете между шторами направленный на них взгляд, занятия своего не прекращали.

И только когда Клару перехватывал Димыч, перед Анной возникала скучающая долговязая фигура Роди, и она, чувствуя на своей талии его легкую ненастойчивую руку, пару счастливых минут переминалась под какую-нибудь «Лейлу».

Вообще Клара была среди них самой продвинутой. У нее был настоящий роман с неразговорчивым и набычливым парнем, который уже учился в техникуме и за которого она сразу после школы собиралась замуж. Правда, в настоящий момент будущий супруг отбывал воинскую повинность где-то в степях Казахстана, так далеко, что никакие промежуточные поцелуи с Родей или кем бы то ни было еще никак не могли повлиять на их отношения.