Она с изумлением посмотрела на Стаса.

— Нет-нет, я на такие подвиги не способен. Это мама сегодня с утра пораньше принесла — Он засмеялся, махнул рукой и стал наполнять водой чайник.

— Мама?… — Несколько секунд Анна давилась подступающими слезами, потом все же заплакала, подошла к Стасу, сзади обняла его за плечи, прижалась к спине: — Представляешь, ничего нельзя, целый месяц. Врачиха сказала, представляешь?

Он на секунду замер, потом быстро повернулся, обхватил ее и посмотрел своими синими смеющимися глазами:

— Но мы же вместе. Вместе, и у нас целая жизнь впереди, и больше ничего не имеет значения.

Жизнь впереди постепенно превращалась в жизнь сегодняшнюю, словно двигалась пленка в кинопроекторе. Было видно, сколько стало на второй бобине, а сколько остается на первой — было известно одному киномеханику. И то, что оказывалось на второй, нарастало и накладывалось друг на друга, как древесные кольца. И было раздельным, если только посмотреть сверху, как на срез ствола.

Если же посмотреть сбоку, с тонкого края, то все напластовывалось и просвечивало одно сквозь другое, и существовало не последовательно, а одновременно. И кто-то, в самом начале фильма еще молодой, соседствовал в этом наложении с собой старым, а потом оба присутствовали на собственных похоронах, но при этом как бы опять оставались жить.

Анна преподавала и писала рецензии для журналов, Стас читал лекции и переводил. Иногда к ним приходили гости. То Стасов друг Кирилл с Анниной подругой-поэтессой, то Сашка со взрослой женой Ириной, то Ленка с очередным и не последним мужем. Иногда выбирались в гости они. То к Анниной поэтессе, на Сокол, и тогда Стасов друг то присутствовал, то не присутствовал, то к Стасову другу, на Котельническую, и тогда поэтессы точно не было, потому что была жена, дочь академика. И эти посещения были Анне тягостны, но что делать, ведь Стас и Кирилл были друг у друга еще до поэтессы, жены и Анны.

От гостей Анна получала удовольствие еще и потому, что могла видеть Стаса как бы со стороны.

И со стороны она его не только любила: он ей еще и нравился. Очень нравился. Она следила, как Стас непринужденно ведет беседу, с какой легкостью умеет шутить как заразительно смеется. Но главное, как во время всего этого взглядывает на нее, внезапно, в самые глаза. И тогда она понимала: все, что он говорит и делает, его смех и грусть, и то, как, прикуривая, он смотрит на нее поверх пламени, пока оно не погаснет, и даже тот жест, которым он снимает и небрежно бросает на стол очки, — все это для нее, для Анны.

Изредка они заходили к его родителям, и каждый раз Анна покидала их с легким сердцем, так замечательно и просто они себя держали. Отец, Александр Иванович, работал, даже выйдя на пенсию: преподавал в Военно-медицинской академии («Сердечные дела… Затягивает, знаете ли»), а мама, Варвара Михайловна, сидела дома: после сорока лет работы в школе учительницей немецкого ей хотелось немного заслуженной тишины.

От родителей Стас и Анна пешком возвращались к себе. Ведь жили они рядом — полчаса медленного хода.

Девяностый год заканчивался голодно и беспокойно. Зато с третьего раза наконец-то состоялся развод Стаса с — такой Светочкой». Но все это уже мало волновало Анну, которая снова ждала ребенка.

Весной они тихо зарегистрировались и в узком кругу «отметили бракосочетание», как, наморщив нос, сказала Анна. Все эти слова и действия не имели никакого отношения к тому, что было между ней и Стасом. И за столом, как бы сбивая пафос, она шутила по поводу того, что «невеста оказалась слегка беременна».

Варвара Михайловна, покрутив Анну перед собой, сказала, что будет мальчик, потому что фигура у Анны почти не изменилась, а со спины и вовсе ничего заметно не было.

Беременность Анна отходила легко. Только поясница побаливала, и спать последние два месяца приходилось все время на спине. Стас предложил принести для себя раскладушку, чтобы не мешать ей и не ютиться на узкой, как военная койка, тахте, но предложение это Анна сию же секунду отклонила как нежизнеспособное: лишить себя и его такой, пусть и весьма относительной, близости она ни за что не хотела.

И по глазам Стаса она поняла, что он этому обрадовался.

Рожать ей надо было в конце августа. Но тут как раз грянуло девятнадцатое число, и в Москве стало твориться что-то невообразимое, но давно ожидаемое. Друзья все сплошь собрались идти ложиться под танки, и чуть ли не с детьми.

Анна загородила большим и слегка шевелящимся животом дверь и сказала, что Стас из дома выйдет только через ее и ребенка труп, и вообще, пусть он лучше достает машину и везет ее в роддом, так как, чего доброго, введут комендантский час, а рожать дома она не намерена. Что же касается танков, то, зная родину, мать нашу, сказала Анна, можно не сомневаться: лечь под гусеницы они всегда успеют. К тому же Анна почувствовала, как от пережитых волнений стало тянуть низ живота, а это, она точно знала, означает, что роды могут начаться в любое время.

Вообще-то о том, где Анне рожать, Александр Иванович договорился заранее. Но сейчас было уже не до того, и на попутке Стас отвез ее в ближайшую больницу.

В палате, куда положили Анну, было так же беспокойно, как и в городе. Все ждали и не знали точно — когда. Время от времени кого-то забирали в дородовую палату в конце коридора, откуда доносился почти непрерывающийся ор. В торце коридора было родильное отделение, и там к уже имеющимся воплям спустя секундное затишье добавлялся крик младенца.

Утром она услышала, как в приоткрытое окно палаты второго этажа ее позвал Стас. Она высунулась, запахивая линялый больничный халат, так как ничего своего сюда было нельзя, и замахала рукой, чтобы он уходил: хрестоматийная картинка со стоящими под окнами роддома будущими папашами ей претила.

Вечер прошел в страшилках на ночь про роды и детей без головы и прочих соответствующих моменту ужасах. На то это и был роддом. В пионерском лагере об эту пору рассказывали про черную руку и людоеда.

В четыре утра Анна внезапно проснулась. Она лежала и слушала, что происходит внутри нее. Сначала все было тихо. Потом что-то лопнуло, как было уже однажды, и Анна подскочила, чтобы не замочить постель.

Она стояла посреди палаты босиком и не знала, что делать. От страха у нее зуб на зуб не попадал. Кто-то вызвал нянечку. Она увела Анну в процедурную и, пока та стучала зубами, быстро проделала с ней все, что полагается делать с роженицами. Потом она велела забрать вещи из палаты и следовать за ней.

С собой Анна прихватила какой-то журнал, потому что когда рожать, еще неизвестно, а время скоротать надо. Тем более что никакой такой особой боли она пока не чувствовала. Среди вещей у Анны был припрятан кошелек с разными не очень крупными деньгами: нянечкам и медсестрам. С врачом, принимающим роды, расплачивались потом родственники: наступала эра рыночных.

В семь утра живот только слегка побаливал, и она, заплатив рубль, получила разрешение позвонить. Стас тут же схватил трубку. Голос у него был хриплый, со сна. Подавляя трясучку, она сказала ему, что все, началось, и что она его любит. Стас только просил ее не волноваться. «Я сейчас приеду», — сказал он. Но Анна завопила, переполошив медсестру, что ни в коем случае и пусть лучше он звонит и узнает, что и как.

Через два часа журнал уже не помогал. Даже в промежутках между схватками Анне было так плохо, что буквы плыли у нее перед глазами. И казалось, исхода этому не будет никакого.

Потом пришла толстая свойская врачиха, послушала Аннин живот стетоскопом и сказала, что сердцебиение плода прослушивается хорошо, но кричать не надо потому, что это не полезно для ребенка.

Тогда Анна стала кричать, прижав к лицу подушку, но это помогало мало. Потом ей сделали какой-то укол «для ускорения», и Анне показалось, что дыханье и даже слезы у нее стали отдавать эфиром. И это было ужасно.

Еще через два часа, когда она уже ничего не соображала от боли и едва стояла на ногах, нянечка под руку отвела ее в родильную палату и помогла залезть на кресло. Уходя, она сказала: