Однако светлое случилось как бы само собой, когда самолет сначала приземлился в аэропорту города Сухуми, а потом пару часов «Икарус» вез ее по субтропическому раю, обжившему всю прибрежную полосу.

По дороге она не сводила глаз с моря, то и дело возникавшего в просветах между деревьями. На линию гор, любовно и тщательно повторяющую изгибы тела кого-то невидимого, но явно здесь присутствующего, смотреть уже не было сил. Это было слишком. Хватало и моря, которое длилось и длилось по левую ее руку и таило в своей бесконечности что-то томительное и прекрасное, как объятия, которые никак, никак не могут разрешиться, хотя внутри тебя уже все раскрыто и дыхание сделалось глубоким и спокойным, словно движение воды в толще этого моря.

И даже не верилось, что такая избыточность всего станет, пусть и ненадолго, повседневностью.

«Икарус» дальше городка Пицунда не ехал, и пришлось пересесть на что-то совсем уже местного значения, маленькое и пропахшее бензином. Но теперь все было совершенно не важно. В этой вытянутой лодочкой долине, зажатой между выпукло сверкающим на солнце морем и нежно-розовыми, как любовный укус, заснеженными вершинами гор, она испытала приступ совершенно неведомого ей наслаждения, когда пропитанное йодом и солью пространство проникло в нее через все поры тела и перемешалось с кровью, и кровь закипела шампанскими пузырьками так чудесно и небывало, что слезы сами выступили на глазах.

Высокий белый корпус, в котором она должна была жить, находился почти на самом берегу небольшого мыса, на отшибе от остальных белоснежных прибрежных строений. Впереди было только море и ничего, кроме моря. И взгляд мог свободно, точно брошенный в горизонтальный колодец камень, падать и падать, к ужасу и восхищению все никак не достигая дна.

И от этого нескончаемого полета голова немного шла кругом.

В холле, у стойки администратора, уже толпились участники конференции. Кто-то прилетел сегодня, ее рейсом, кто-то накануне. Приветствовали друг друга, знакомились с новенькими, регистрировались. Она взяла ключ от своей комнаты на седьмом этаже и пошла к лифту.

Окно Анниного номера на седьмом этаже пятнадцатиэтажного корпуса смотрело на море и горы одновременно. Она бросила сумку и сразу же вышла на балкон. Было тепло, как в московском конце августа. Справа, за полосой тростника, виднелась полоса пляжа и мол, уходящий далеко в море. Вдоль берега почти неподвижно стояла цепочка дельфинов. Их блестящие лаковые спины то исчезали, то появлялись в волнах. Но они именно стояли на одном месте и не уплывали. Точно ждали кого-то. И это было странно и загадочно. Так продолжалось потом все десять дней.

Над головой Анны, в слегка вылинявшем за лето небе, с размеренностью скорых поездов пролетали на юг караваны птиц. И это тоже продолжалось все десять дней. Как не посмотришь на море — там дельфины. Как не взглянешь в небо — там зависший, словно один и тот же, птичий клин. Так было здесь до Анны и будет после нее. Всегда. По одну сторону высятся горы. По другую — пластается и томится море. И ничто не в силах изменить этот порядок вещей, зовущийся вечностью, где можно все, потому что завтрашнего дня — не существует.

Прежде чем спуститься в столовую, на ужин, она часа два сидела на балконе в плетеном пластмассовом кресле, запрокинув голову и следя лицом за движением солнца. И каждый раз, открывая глаза, она удивлялась и радовалась, что все кругом еще есть и никуда не девается и что чрезмерность эта здесь в порядке вещей.

Компания на конференции собралась из разных городов и республик. Много было москвичей, и даже двое из ее института: широкая неулыбчивая Валентина с кафедры братских литератур и Стас, преподаватель с кафедры тоже литератур, но иностранных, германист, переводчик немецкой классики, любимец студенток и всех кафедральных дам, поскольку была у похожего на польского актера Збигнева Цибульского, обаятельного и немного насмешливого Стаса какая-то своя тайна, спрятанная за стеклами очков в синих, каких у мужчин быть, кажется, не может по определению, глазах.

И существовал он на своей кафедре как бы со всеми, но при этом сам по себе. А это всегда притягивает женщин. Только Анне все эти подробности были ни к чему, и с московскими коллегами она поздоровалась издалека, ведь и в институте они были знакомы шапочно.

Собственно, заседания и семинары занимали только часть, и не большую, длинного поместительного дня. Утренние недолгие семинары сменялись долгими прогулками группами по интересам и парами или по асфальтированной дорожке вдоль пляжа, или по самому пляжу. Причем все без исключения помешались на поисках «куриного бога» — камешков с круглым отверстием посередине. И предавались этому занятию с такой истовостью, словно от удачи зависело счастье всей их оставшейся жизни.

После обеда тоже занимались кто чем: гуляли в реликтовом сосновом заповеднике ехали в Пицунду или Гагры, где, кстати, у Анны и Стаса в тамошнем Доме творчества оказались общие знакомые — одна московская поэтесса со своим другом. Собственно, поэтесса была знакомой Анны, а ее друг — другом Стаса, его однокашником. Такие вот бывают совпадения. Как-то в разговоре это выяснилось, и на третий день, в воскресенье после обеда, Стас предложил: «А поедем-ка навестим Кирилла». И они вместе отправились в Гагры.

Аннина поэтесса и Стасов друг гостям обрадовались, потому что всякому счастью, пусть и кратковременному, нужны свидетели, а у них в разгаре был роман, бесперспективный в смысле общего будущего, но от этого еще более яркий.

Вчетвером они гуляли, болтали, переглядывались и пересмеивались, как это бывает с людьми, которых, оказывается, связывает много общего. Поужинав в прибрежном кафе какой-то нехитрой едой и предусмотрительно купив несколько литров местного молодого вина, они, закинув бадью в номер, опять пошли бродить по пляжу. Солнце садилось прямо в Турцию, затопив горячей и мрачной кровью весь горизонт от Батума до Босфора.

Пахло остывающим песком, морскими водорослями, дымом. И еще чем-то, что было древнее и этого песка, и этих гор, и даже этого моря: тем, из чего все это потом появилось.

Прямо над их головами загорались крупные тропические звезды, и снег на вершинах гор из розового постепенно становился лунно-белым, а самой луны не было вовсе. И все это происходило не в жизни, а во внезапно открывшемся пространстве рядом с нею. И теперь могло продолжаться сколь угодно долго.

В номере они зажгли свечку, так как электрический свет был сейчас совсем лишним, он только отъединил бы их от моря, гор и друг друга. Они пили вино и слушали, как ворочается и вздыхает за окном, в минуте ходьбы от них, море, и смотрели, как тихо продолжает светиться снег на вершинах, хотя сами горы, и даже их очертания, уже были скрадены темнотой.

Потом мужчины вышли на балкон курить, а поэтесса ловким цыганочьим жестом раскинула карты и сказала, что ждет Анну большая-пребольшаая любовь.

— Этого не может быть, — тихо откликнулась Анна.

— Может. Еще как может, — ответила поэтесса и посмотрела темными прекрасными глазами туда, где на балконе стоял ее друг вместе со Стасом.

И Анна тоже посмотрела, но ничего, кроме вздыхавшей звездной черноты, не увидела.

И опять они сидели, пили шипучее красное вино, разговаривали под тихую музыку. Несколько раз Анна вроде бы даже немного дремала, не закрывая глаз.

Наконец воздух за окном стал влажным и жемчужным, а еще через полчаса тонкие розовые порезы облаков проступили на небе.

Утром Анна и Стас отправились назад. Долго стояли на остановке, ожидая автобуса. В голове у Анны звенело после бессонной ночи, а тело было легким, почти невесомым. Дурачась, она встала на поребрик, отделяющий тротуар от проезжей части, и взмахнула руками, точно собиралась взлететь.

Стас почти грубым движением отдернул ее от края и несильно встряхнул: «Не делай так больше». Анна удивилась, но спорить не стала. Тем более, что подошел автобус.

Их вечернее и ночное отсутствие было замечено, и молодящаяся критикесса Евграфова, сидевшая с Анной за одним столом, доверительно-игриво поинтересовалась, уложила ли Анна «этого красавчика».