– Два года до колледжа, – сказал Красвеллер.

Это, признаюсь, меня поразило. В стране ничего не было известно лучше, чем возраст двух или трех первых жителей, которые должны были быть сданы на хранение. Я бы взялся утверждать, что ни один мужчина и ни одна женщина в Британуле не сомневались в точном возрасте мистера Красвеллера. Это было написано в записях и на камнях, принадлежащих колледжу. Не было никаких сомнений, что в течение двенадцати месяцев после этой даты он должен был стать первым жителем этого места. И вот теперь я был поражен, услышав, что он требует еще один год, чего ему никак нельзя было позволить.

– Этот наглец Граундл был со мной, – продолжал он, – и хочет заставить меня поверить, что он сможет избавиться от меня за один год. У меня, во всяком случае, есть еще два года жизни вне колледжа, и я не собираюсь ни дня из них отдавать ни Граундлу, ни кому-либо другому.

Было приятно видеть, что он все еще признает закон, хотя так подло стремится уклониться от него. В республике среди пожилых мужчин и женщин шептались о желании заручиться помощью Великобритании в отмене этого закона. Например, Питер Граундл, старший партнер Красвеллера, говорил, что Англия не позволит убивать постаревших людей. В этих словах было много такого, что меня возмутило. Слово "убивать" само по себе было особенно неприятно для моих ушей, для меня, взявшего на себя обязательство совершить первую церемонию как акт милосердия. И какое отношение Англия имела к нашим законам? Это все равно, как если бы Россия обратилась к Соединенным Штатам и заявила, что их Конгресс должен быть низложен. Что мог бы дать самый громкий голос Великобритании против малейшей искры закона, принятого нашей Ассамблеей? Разве что Великобритания соблаговолит воспользоваться своей огромной властью и таким образом подавить свободный голос тех, кого она уже признала независимыми. Как я сейчас пишу, именно это она уже сделала, и история должна будет рассказать об этом. Но особенно грустно было думать, что должен был найтись такой подлый, такой трусливый, такой предательский Британулец, чтобы использовать такой способ, как прибавить несколько лет к своей жалкой жизни.

Но Красвеллер, как видно, не собирался воспользоваться этими шепотками. Он задумал придумать какую-то неправду, с помощью которой он смог бы получить для себя еще один год жизни, а его будущий зять намеревался помешать ему. Прокручивая все это в голове, я не знал, кто из них двоих был более подлым, но думаю, что мои симпатии были скорее на стороне трусости старика, чем жадности молодого. В конце концов, я с самого начала знал, что страх смерти – это человеческая слабость. Искоренить этот страх в человеческом сердце и воспитать совершенную мужественность, которая должна быть освобождена от столь мерзкого рабства, было одной из главных целей моего плана. Я не имел права сердиться на Красвеллера, потому что Красвеллер, когда пришло время, оказался не сильнее, чем весь остальной мир. Мне было бесконечно жаль, что это так. Он был тем самым человеком, тем самым другом, на которого я полагался с уверенностью! Но его слабость была лишь доказательством того, что я сам ошибался. Во всей Ассамблее, принявшей закон, состоявшей в основном из молодых людей, был ли хоть один человек, на которого я мог бы положиться, чтобы он выполнил цель закона, когда придет его время? Разве я не должен был так устроить дела, чтобы я сам был первым, – отложить использование колледжа до того времени, когда я сам мог бы быть помещен в него? Эта мысль часто приходила мне в голову на протяжении всего этого срока, но тогда же я подумал и о том, что возможно никто не последовал бы за мной при таких обстоятельствах, когда я должен был бы убыть первым!

Но в душе я мог простить Красвеллера. К Граундлу я не испытывал ничего, кроме личной неприязни. Ему не терпелось сдать на хранение своего тестя, чтобы все владения Литтл-Крайстчерча перешли в его руки всего на год раньше! Несомненно, он знал точный возраст этого человека так же хорошо, как и я, но не ему было торопиться с этим. И тогда я не мог не подумать, даже в этот момент публичного несчастья, как охотно Джек помог бы старому Красвеллеру в его маленьком мошенничестве, чтобы Ева была вознаграждена. Я уверен, что он поклялся бы против собственного отца, лжесвидетельствовал бы под страхом правды, чтобы добиться от Евы той маленькой привилегии, которой, как я однажды видел, пользовался Граундл.

Я молча сидел на веранде Красвеллера, пока все это проносилось у меня в голове. Но прежде чем снова заговорить, я смог ясно увидеть, чего требовал от меня долг. Ева и Литтл-Крайстчерчер, чувства и интересы Джека и все желания моей жены должны быть отложены в сторону, а вся моя энергия должна быть посвящена буквальному исполнению закона. Это был проект великого всемирного движения, и если он потерпит неудачу сейчас, в самом начале, когда все уже было готово к работе, то когда еще возникнет надежда? Это было дело, которое требовало законодательной санкции в любой стране, которая могла бы его принять. Ни один деспот не мог попытаться осуществить это, пусть даже его власть была бы весьма прочной. Вся страна восстала бы против него, если бы ей сообщили, в его неведении, о предполагаемом намерении. Этого не смог бы осуществить ни один конгресс, большинство членов которого не были бы моложе сорока лет. Я достаточно видел человеческую природу, чтобы понять ее слабость в этом отношении. Все обстоятельства сложились так, что в Британуле это стало возможным, но все эти обстоятельства могут никогда больше не сложиться. И мне казалось, что теперь все зависит от силы, которую я могу приложить, чтобы вселить мужество в сердце бедного робкого существа, сидевшего передо мной. Я знал, что если бы Британула громко воззвала к Англии, то Англия, с желанием влезть в чужие дела, которое всегда было ей свойственно, вмешалась бы. Но если империя позволит начать действие закона в тишине, то, возможно, Установленный срок можно будет считать делом решенным. Как много, в таком случае, зависело от слов, которые я мог бы использовать!

– Красвеллер, – сказал я, – мой друг, мой брат!

– Я, видимо, не очень-то в этом разбираюсь. Человек не должен так стремиться убить своего брата.

– Если бы я мог занять твое место, Бог мне судья, я бы сделал это с такой же готовностью, с какой юноша бросается в объятия своей возлюбленной. И если за тебя, то почему бы не за брата?

– Вы не знаете, – сказал он. – Вы, по правде говоря, не были испытаны.

– Если бы вы могли испытать меня!

– А мы не все сделаны из такого материала, как вы. Вы говорите об этом до тех пор, пока не получите отставку и уход. Но ведь это не естественное состояние человека. Оглянитесь назад на все века, и вы увидите, что жизнь всегда была дорога лучшим из людей. И вы также поймете, что те, кто доводил себя до самоубийства, сталкивались с презрением своих собратьев.

Я не стал рассказывать ему о Катоне и Бруте, чувствуя, что римскими примерами мне не удастся возбудить в нем душевное величие. Он сказал бы мне, что в те дни, римляне не знали, что:

"О, если бы предвечный нам законом

Не запретил самоубийства!"2

Я должен достучаться до него другими методами, если это вообще возможно.

– Кто может быть более живым, чем вы, – сказал я, – в том, что человек под страхом смерти опускается ниже уровня животных?

– Если так, то он деградирует, – сказал Красвеллер. – Это его природа.

– Но должен ли он оставаться таким? Разве не в наших с вами силах поднять его на более высокий уровень?

– Не с моих, конечно. Я признаю, что я не более чем человек. Литтл-Крайстчерчер так приятен мне, и улыбки Евы, и ее счастье, и мычание моих стад и блеяние моих овец так благодатны для моих ушей, и так сладко моим глазам видеть, как я превратил эту пустыню в рай, что я готов остаться здесь еще немного.

– Но закон, мой друг, закон, – закон, который вы сами так активно создавали.