Гриша? Он очень похож на Сеньку. А если Сенька, так уж настоящий. Гриша не годится для романа.

Цви?.. О, Цви Макор, динамичный кибуцник! Он уговаривает Веру бросить «Элит» и отправиться с ним подсчитывать экономичность выращивания помидоров в пустыне Негев. А Вера, бедняжка, лезет в сундучок за купальником. Она, конечно, свободный человек в свободной стране, но сесть за руль и уехать в другое место ей неудобно.

Но я, повторяю, ни в чем не виноват!

Глава о Евгении Николаевне, чиновнике Битюгове и коренных жителях Страны

Писать в жару трудно. Еще труднее писать в жару наутро после бессонной ночи. Бухарка всю ночь ругалась со своим мужем. Потом вышла на улицу и запела мерзким голосом, прихлопывая в бубен. Потом вышел сосед и мягко объяснил ей, что если она не перестанет хулиганить, то он вызовет полицию. А бухарка в ответ хохотала и, пристукивая бубном, пела «Криат-шма» на манер Джамбула Джабаева. Затем я уснул, и мне приснилась Евгения Николаевна, инспекторша из ленинградского ОВИРа. Она плакала и умоляла меня понять, что если я хочу поехать в Среднюю Азию, то мне нужно пойти на вокзал и купить билет на общих основаниях, а не отнимать у нее дорогое время, предназначенное на борьбу с происками мирового еврейства. Я проснулся в слезах и в холодном поту.

Комната была полна восклицаниями, воплями, стенаниями и плачем, Им было тесно в моей маленькой спальне, и они, жужжа, метались от стены к стене, стучали в решетку жалюзи, бросались на меня с воем пикирующего бомбардировщика. Еще раз прозвенел телефон и заткнулся, звякнув.

Старуха уже не пела. Кричал ее муж, читавший утреннюю молитву. Как голодный петух, он вопил в небо, доносил на недостойную жену.

Когда старик закончил, закричал косноязычный Авремл из Кишинева, муж глухой Малки из Харькова. Они приехали в Израиль порознь, познакомились в ашкелонском центре абсорбции для пожилых, поженились и получили квартиру в Иерусалиме. До сих пор они плохо понимают друг друга, переспрашивают, перекрикиваются. Получается очень оживленно.

И снова запела бухарка. Ее муж читает вслух газету. Он выкрикивает статью из русскоязычной газеты на мотив молитвы «Алейну лишабеах», а ему вторит бубен: бам-бала-ба-бам-бам-бала-ба… А покойник Галич из дома напротив выпевает-выговаривает про семиструнную гитару.

А я пишу, потому что каждому — свое, и каждый должен делать свое дело как можно лучше, невзирая на жару, бубен, ОВИР и русскоязычную газету. А пот разъедает дотла страницы, особенно те, на которых герои, сняв солнечные очки, надевают пенсне с ленточкой, сюртук английского сукна, широкий галстук и подстригают бородку клинышком.

Хотя Верин Израиль в мечтах был примерно таким же, каким Кавказ представлялся Надежде Федоровне («укромный уголок на берегу, уютный садик с тенью, птицами и ручьем, где можно будет садить цветы и овощи, разводить уток и кур, принимать соседей, лечить бедных мужиков и раздавать им книжки»), Вера была женщиной, умевшей схватить и удержать полагающийся ей кусок жизни. И она давно бы вышла замуж, если б те мужчины, с которыми ей случалось бывать, были действительно мужчинами, с которыми хочется быть всегда.

«Кто может сказать, каким должен быть мужчина? — думал Рагинский. — Никто, и даже женщины не знают этого, пока не получают того, кого хотят. Надя Розенблюм обычно сверяется со своей картотекой образов русской литературы. А Вера однажды сказала мне: „Хочу моего мужика! И чтобы был таким, какого я хочу!“»

Сказка про белого бычка! Бедная девочка! Как я понимаю, им мог бы быть и чиновник Битюгов, маленький лысый человечек, зачесывающий волосы на лысину и очень смирный. А она была бы влюблена в него, ревновала бы, с удовольствием говорила бы о нем и была бы счастлива.

Жаркие дни, прекрасные томительные вечера, душные ночи, обильная еда и вся эта жизнь, когда женщина говорит себе, что молодость проходит даром, — сделали так, что она, перестав выбирать и присматриваться, не отказывала почти никому, кто хоть немножечко ей нравился. Саша, Давид, Шмулик, Илан, Ицхак, Павлик; с этими мужчинами я встречал ее, и ни один из них не был ее мужчиной. Она рвала с ними тотчас, и больше у нее с ними ничего не бывало. Душа ее в этом не участвовала.

— Ночью спи! — сказала мне старая бухарка. — Подумай лучше. как умирать будешь! — сказала она назидательно. — Ебаный в рот! — неожиданно добавила она.

Возможно, следует теперь описать купание под луной (Вера разглядывает мускулистое тело Макора, облизывает острым язычком соленые губы и улыбается взгляду сильного мужчины, у которого есть пистолет «беретта» и ожидание ковбойского бытия среди помидорных грядок; Гриша и Хаим рассеянно бросают камешки в воду и тихо разговаривают о главном: «А знаешь. Средиземное море солонее Черного». — «Да, пожалуй. Я забыл вкус Черного моря. Оно чужое нам, как ты не понимаешь!» — «Я понимаю, но нельзя же отрезать всю прошлую жизнь и сделаться младенцем в возрасте, равном пребыванию в Стране!» — «Конечно, но мы должны очиститься, обновиться и приобщиться» — а белая пена шипит, а лунная дорожка бежит, а Вера, как водится, тихо смеется под луной, это Цви Макор щекочет ее помидорными усиками), но сколько раз уже описана подобная ситуация и найдены все слова про встречу у моря.

Знакомство героев случилось независимо от воли автора, потому что в «русском» Израиле все знакомы или в конце концов познакомятся. Лева Голубовский утверждает, что наша алия переспала друг с другом. Возразим ему: наша алия готова и на смешанные браки, но для этого требуется пройти полный курс абсорбции — выучить иврит, приобрести машину, квартиру, зарплату, привыкнуть к незастегнутым мужским ширинкам и нестиранным женским подмышкам, уметь вместо застолья с выпивкой предложить гостям погрызть семечки и орешки, бешено критиковать правое правительство слева, а левое — справа, вместо «Мыла Марусичка белые ноги» петь «Дай мне силы» и «Возьми мое сердце», а вместо анекдотов про Чапаева рассказывать анекдоты про Давида Леви, — иначе, ввиду ментальной несовместимости, страшно даже начинать разговор об этом.

После двух-трех вступительных фраз коренной житель Страны извещает девушку, что он согласен полежать с нею. Цви Макор, хотя и старался быть похожим на коренников, не посмел сказать это Вере.

Кто-то из великих педагогов, не помню кто, сказал, что человек воспитывается, сопротивляясь той системе воспитания, которой его подвергают. Коренники, сопротивляясь капиталистическим предрассудкам, воспитывали в себе соцотношение к женщине. Цви же Макор, пройдя курс воспитания в социалистическом лагере, относился к прекрасному полу буржуазно. Но то, что он сказал, было выражено в традициях наших, еврейских, ковбоев, которые за грубой, колючей внешностью скрывают нежную мякоть, прохладно-сладкую, влажную и липкую, склонную к трогательной любви; он сказал:

— Слушай, Вера, поехали в пятницу на пикник? Ночевать будем в палатках.

Условились ехать по приморской дороге к северу, остановиться в безлюдном месте возле Рош-Аникра, в лесу на берегу моря и жарить там шашлыки. Обменялись телефонами, сговорились созвониться в четверг, на том и расстались.

Глава о зубных врачах, о Мике и Микином дядюшке, о Нюме и Петре Иваныче

Гости съезжались к перекрестку. Рита, зубной врач, со своим мужем, зубным врачом, приехала второй. Она приехала бы раньше, но ее муж, зубной врач, поддерживая свое мужское достоинство, просил время от времени остановить машину, менялся местами с женой-водителем и садился за руль. Он проверял, пристегнуты ли ремни, взглядывал на приборную доску, как его учили на курсах шоферов при автомобильной школе ДОСААФ Куйбышевского района, опускал на глаза противосолнечные очки и тонким голосом покойного космонавта говорил: «Ну, поехали!» И они ехали, подскакивая перед внезапными светофорами.

На заднем сиденье ехали Мика Штейн и Микин дядюшка. Навалившись на спинку переднего сиденья, дядюшка объяснял свое позитивное отношение к «нешире», нейтральное отношение к лесбиянству и негативное отношение к пьесам Н. Воронель и повести Ю. Милославского.