Ибрагимбекович погрустнел своими знаменитыми глазами и ответил: “Бог весть. Пришла и канула в Лету, как все мы в этом мире”. При этом он даже не смог правильно назвать мою фамилию, вместо Игрицкая сказал

Язвицкая – так звали его партнершу по следующему фильму

“Здравствуйте, грачи!”.

– Кому он теперь нужен, сам-то Бульонов, – утешил Бедин. – У него, поди, нет и такой работы.

– О, не надо так говорить! – Глаза Глафиры блеснули. – Как бы то ни было, Александр Ибрагимбекович на всю жизнь останется моим кумиром и первой девиче-ской любовью. В хорошем смысле.

– Об этом тебя как раз не спрашивают, – поправила Елизавета

Ивановна, недовольная вызванным сочувствием.

– И вот… – Глафира развела руками и одарила зрителей таким лучезарно-беззащитным, трогательным в своей порочности взглядом, что

Филин подивился: как это он, завзятый театрал, мог принять настоящую актрису за уличную пьянчужку? К тому же теперь сквозь грим и костюм он видел ухоженную, холеную женщину, выглядевшую, судя по биографии, лет на пятнадцать моложе своего биологического возраста.

– Ведь я институтка, я дочь камергера…- Актриса выкинула какое-то совершенно непередаваемое па, выражающее одновременно и удаль, и стремление к воле, и бессилие подрезанных крыльев, метнулась на цыпочках в один угол трактира, в другой, в изысканной неловкости повалила табурет Финиста, овеяла пылающее лицо Филина крылом взметнувшейся руки и замерла на излете, в скорбной поникшей позе прекрасного, гордого, поверженного существа, низвергнутого с небес в затхлое, тусклое царство амфибий, гадов и грызунов. Слезы выступили на глазах Глеба, да и Феликс в своей романтической меланхолии мысленно произнес какое-то “ёпть”.

– А теперь, мадам Баттерфляй, извольте-ка сделать следующее: покажите нашим гостям свою жопу! – триумфально приказала Елизавета

Ивановна, поднялась с лавочки и скрестила руки на груди. Все лицо ее играло красками жизни, на щеках обозначились шаловливые ямочки, губы трепетали улыбкой.

– О, моя герцогиня, вы ставите меня в затруднительное положение,

– игриво покусывая пальчик, возразила Глафира и тут же, резко повернувшись к гостям задом, взметнула полы своего безобразного пальто, оттопырила зад и несколько раз вильнула, заглядывая из-за плеча в глаза зрителям, и с очаровательным притворным смущением пожала плечами. От неожиданности друзья едва не поперхнулись: так хороша, нежна и округла была увиденная плоть, так внезапна среди коричневого безобразия старой одежды. Совсем не этого эффекта ожидала трактирщица; она поджала губы, нахмурила низкий лоб и наморщила аккуратный нос.

– А теперь, – сказала она, нервно постукивая себя по ладони мухобойкой, – теперь ты будешь у меня клевать хлеб!

Незрячий ученый сначала скрытно, а затем и явно сигнализировал журналистам, подставлял пустую стопку под невидимую вожделенную струю, но тщетно: друзьям было не до него.

– Ты будешь ползать у меня на карачках и собирать с пола хлеб! Ртом!

– Слушаюсь, сударыня!

Сбросив пальто и обнаружив под ним пестренький, очень открытый сарафан с оборками, Глаша встала на колени и, поглядывая на молодых людей из-под свешивающихся рыжих косм, хрипло заворковала смехом; при этом декольте сарафана, и без того низкое, совсем отошло и открыло взорам две грозно нависшие, полные, сливочные, прекрасные груди.

Отбросив мухобойку, Елизавета Ивановна без спроса взяла с тарелки путешественников ломоть хлеба и стала крошить его на пол, перед лицом нетерпеливо извивающейся артистки. Затем она взяла мухобойку и так саданула ею по столу перед самым носом задремывающего Олега

Константиновича, что тот едва не слетел с лавки и уронил на пол свои синие очечки, мухобойка переломилась надвое.

– Алле! – звонким, юным, чистым голосом крикнула трактирщица.

Постанывая, облизываясь и все оборачиваясь к зрителям искаженным лицом, Глафира поползла, обнюхивая кусочки хлеба один за другим, играя с ними длинным ловким языком и урча, прежде чем поднять губами и проглотить.

– Алле! Алле! – не унималась Елизавета Ивановна, прихлопывая в ладоши и едва не плача от веселья. – Ой, не могу!

Доведенная до изнеможения слезами смеха, трактирщица достала из кармашка передника комочек сложенных банкнот, наотмашь бросила его на пол перед арти-сткой и убежала за ширму, словно боялась описаться.

– Олег Константинович, алло! – Филин деликатно потрогал краеведа за плечо, но тот уткнулся в стол, используя вместо подушки собственные руки, и не подавал никаких признаков жизни, кроме посапывания. – Мосье краевед, всего несколько вопросов!

Бедин, даже теоретически не принимавший принципов ненасильственного убеждения, вздернул слепого музыканта под мышки, как на вешалку, и, пока тот оседал в исходное положение, нанес ему два продуманных хряских удара под дых. Лицо краеведа исказилось во сне, сам же Олег Константинович, как подстреленный, стал заваливаться влево. Придав краеведу кривую устойчивость, Феликс стал щипать его своими цепкими пальцами за ноги и плечи – без толку; даже если бы огромный голодный орел слетел сейчас с вершины Кавказских гор и впился клювом в печень Финиста, это не вернуло бы его в сознание. Бедин отвесил сельскому интеллектуалу несколько смачных пощечин, придавших краски его мертвенным ланитам, а затем стал энергично растирать ладонями его уши – с таким же успехом он мог бы добывать из них трением огонь.

– Напрасный труд! – заметила Глафира, занимавшаяся переодеванием, причесыванием и раскраской со свойственным актрисам бесстыдством. -

Однажды местные трактористы, у которых он растратил винные деньги, опускали его под воду на две минуты и прижигали пятки сигаретами – и все зря. Он сам очнется минут через сорок, но не раньше. А теперь вы можете его убить.

– Но он выпил всего-то граммов пятьдесят! – удивился Филин, обходя взглядом груди Глафиры, подпертые снизу черным кружевным лифчиком, который она как раз пыталась застегнуть. Щелк! Две прозрачные черные авоськи туго охватили свое грузное содержимое.

Филин вздохнул с облегчением.

– Именно пятьдесят. Он выпивает ровно пятьдесят граммов, засыпает на сорок минут, а затем восстает обновленный и ищет следующие пятьдесят – независимо от того, сколько займет поиск – несколько минут или полгода. Однако эти несколько минут, или несколько часов, или несколько месяцев он спать не будет. Уж я-то знаю своего бывшего мужа.

– Вы были замужем за Финистом? Но тогда вы могли бы нам кое-что прояснить! – Филин толкнул Бедина локтем, подавая знак скорее достать диктофон.

– Я так и знала, что вас интересую не я!

Актриса подтянула чулки, нанесла последние штрихи и предстала перед присмиревшими друзьями в виде холеной, неприступной красоты дивы – настоящей леди Безднского уезда. Даже не верилось, что эта прекрасная, немного усталая и взвинченная дама в строгом, элегантном костюме только что ползала на коленях по полу и, как последняя собака, ртом собирала хлеб.

– Если вы агенты федеральной безопасности, то вы обратились не по адресу. Я ничего не могу сообщить по поводу своего бывшего мужа, за исключением того, что сказала вашим коллегам.

Брезгливо поведя плечом, актриса подхватила саквояж и энергично направилась к двери, чтобы исчезнуть навеки, если бы не расторопность Бедина, который уже распростер свои объятия на ее пути.

– Умоляю! Мы не агенты федеральной безопасности! Мы ее безвинные жертвы!

– Мы обозреватели, приехавшие расследовать некоторые обстоятельства, – нашелся, в свою очередь, Филин. – Мы независимые журналисты-бессребреники.

В наступившей тишине стало опять слышно, как отбивают секунды гулкие ходики, но на этот раз их полый гипнотический “тик-так” перешел в пружинное поскрипывание, легкий скрежет спуска и, наконец, в плавучий, желеобразный, нескончаемо дрожащий бронзовый удар – всего один, – бом-м-м.

Артистка испытующе поглядела сначала на Бедина, который при своей развязности мог быть кем угодно, от полковника контрразведки до поездного шулера, а затем на Филина, который на любой должности мог быть только безвредным милягой, и, выведя некое среднеарифметическое, позволила себе улыбнуться.