— А что, этот твой дядя не был мальчиком? Ведь был, и тоже порывался карты поправлять… Ну почему мы так любим искать везде виноватых, только не в себе самих? То нам Сталин виноват, то система, то еще что-нибудь. Но ведь все это — мы, не ЦРУ же к нам подонков засылает, они плодятся на нашей собственной расхлябанности и разгильдяйстве, которое поощряется, потому что разгильдяй — он все стерпит, кроме одного: кроме зависти. Ничто ему не точит душу так, как зависть. А поскольку он разгильдяй, то поводов для зависти у него предостаточно, и он рукоплещет, когда шельмуют ум и красоту, талант, инициативу, потому что сам он всякого вкуса к жизни лишен, он вообще не знает никакого вкуса, кроме вкуса водки. Разгильдяй — это человек с исковерканным, угрюмым, однотонным обонянием, да и цвет он различает только один — серый, и вот к этому-то своему ощущению мира он мир и подгоняет, и это уже не просто тяга к равенству — ведь в природе нет и быть не может полного равенства, а мы дети ее и должны бы понять, что если хотим такого равенства, то стремимся к пустыне; тут уже что-то биологическое, биологическая усталость… Нет? Ты думаешь — нет? А я думаю — да! Это тяга к паразитизму, она и в природе есть, но человек разумен, способен ощутить страх перед жизнью, перед ее непредсказуемыми поворотами, и вот он говорит: а хорошо бы это дело подморозить… Это болезнь. И не одни мы ею болеем. Однако, быть может, мы первые через это пройдем. Я просто верю, что пройдем, потому что иначе конец: задавят, съедят, оставят только один выход — всеобщее самоубийство, на это никто не пойдет, потому что самый распоследний разгильдяй все же смерти боится… И никто не гарантирует нам прожиточный минимум и свободу от зависти. Да ведь ее просто и быть не может, — полной свободы от зависти. Вот провозгласили: мир хижинам, война дворцам. Снесли к чертовой матери дворцы — и вроде полегчало, привыкли без дворцов. Но опять глаз обостряется и опять видит — а эта хижина чуть получше, живет в ней такой же разгильдяй, но малость поразворотливей, а может, — повезучей. И опять душу червяк точит. К дьяволу эту хижину, чтоб глаза не мозолила! А дальше — в норы, одинаковые до мелочей, чтоб уж совсем один к одному. Но взгляд-то у разгильдяя острый, он хоть и видит один только серый цвет, зато примечает все, что не серое, и опять у него лик угрюмый, потому что сосед, в такой же норе живущий, получает рублем больше, и опять она — несправедливость, и дальше, и дальше! И в конце концов — пустыня, голая пустыня, и человек в ней голый, и опять с каменным топором.

— Ну это ты преувеличиваешь! — Бегемот замотал головой.

Скоров придвинулся к нему с бешеными глазами:

— Это я преувеличиваю? А жизнь наша ничего не преувеличивает? Она, случайно, не ошибается ли в чем-то, когда на семидесятом году осуществленного равенства горожане начинают получать садовые участки для самоснабжения? Это как? При том, что у нас почти тридцать процентов населения в деревне живет.

— Да это ж временная мера.

— Временная-то временная, да вот откуда она взялась? Значит, работаешь у себя на предприятии свои восемь часов, а потом лопату на плечо — и пошел картошку сажать, потому что, бывает, картошки не купишь. Так ведь много чего не купишь, — выходит самому это все производить? Завести корову, свиней, лен сажать, валять валенки?.. Вот объясняют эту неистребимую тягу к земле, к индивидуальному труду избытком свободного времени. Тогда зачем вообще будущий земной рай с его избытком этого самого времени, если мы уже сегодня вроде бы не знаем, что с ним, этим временем, делать? И, не желая заниматься самообразованием, занимаемся самоснабжением по очередям…

Скоров сел, нервно прикурил, отхлебнул чаю. Помолчали.

— Может, ты и прав, — сказал Бегемот, — только правда твоя больно уж безнадежная. Слепая. Если по-твоему, так хоть ложись и помирай, ничего уже не будет. Есть разгильдяи, я согласен, но есть ведь и другое — люди верят в лучшее, значит, хотят, чтоб оно было, пусть и не теми словами оно определяется…

Скоров поморщился, выдул дым в форточку, послушал тишину в соседней комнате, сочащуюся сквозь стену, и потушил папиросу в пепельнице.

— Да что — слова? Говорят ведь — назови хоть горшком, только в печку не ставь. Не слова нам нужны, нужен человек, работник, а не такая вот фифа со своим чемоданчиком и без нужного лекарства, утомленная собственной значительностью. Есть человек — будет нормальная, человеческая жизнь. И если он не умеет быть человеком бескорыстно, надо придумать интерес, пока не поздно. А слова пусть остаются словами. Слова — словами, жизнь — жизнью, только так! Потому что у нее, жизни, есть порядок, выработанный опытом. И опыт этот не наш, не их, он — человеческий, то есть, всеобщий. Разгильдяй, обобщенное такое существо, не может быть человеком отдельным, то есть личностью, а стремится к анонимной безответственности уже почти животной, зверской. Я уже говорил — это сила скорее биологическая, чем социальная, черная наша тень. С нами же произошло что-то вроде подмены, незаметно, неявно, и вот теперь…

— Так что теперь?

— Да ты бы полегче что-нибудь спросил.

— Ну, а все-таки?

— Может, надо вернуться к тому повороту, откуда начался откат в биологию. Вернуться к человеку. Туда, где его потеряли. И начать сначала. С рефлексов. Приучать с пеленок к мысли, что быть ленивым, завистливым, элементарно невежливым — невыгодно, разорительно, приучать к тому, что ничего нет бесплатного и даже за тот медяк нужно платить. Хоть улыбкой, да платить!

— А разве сейчас не воспитывают человека на рефлексах — да хоть на том же страхе? И что хорошего?

— Ты не путай разное! Есть страх, каким человек порядочный боится собственного, пусть мнимого несоответствия человеческой норме. А есть тупой страх перед наказанием, перед властью.

— А разве бояться власти — не то же самое, что бояться бога?

— Ну уж! Вот, скажем, останавливает тебя милиционер на улице и спрашивает документы. Лезешь в карман — и боишься. Ни в чем не виноват, а боишься! Чего? Да самого простого — самодурства этого человека, облеченного властью. Вот возьмет и заберет! А есть другое — есть идеал человеческий. И должно быть так: даже если не можешь с этим идеалом сжиться, не можешь врасти в него, все равно — носи. Пусть он даже велик тебе, как пиджак с чужого плеча, — носи! Потому что это норма для всех, изобретенная лучшими из людей. И мыслей своих, идеалу не отвечающих, — бойся, стыдись и, уж конечно, не пытайся в соответствии с ними поступать. Вот ведь о чем я. Страх власти как таковой — это страх ее непредсказуемой грубой силы, и учит он уважать силу, а не человека. И воспитывается странное существо, презирающее все, кроме силы над собой. Вот потому я и говорю — ничего мне нужно, нужен  ч е - л о - в е к! Если хочешь — идеал.

— А разве мы знаем — какой?

— А что, его надо высчитывать по науке? Да настоящий-то человек тем и велик, что его нельзя высчитать, вывести в колбах и разводить, как песца, в особых детских садах. Что он такое — подлинный человек? Да просто воплощение лучшего в нас. Всего лучшего, что есть в человеческом роде, и те вещи, за которые мы бьемся, взрывая миры, они-то, конечно, вполне реальны, но они не для каждого, как мы этого не хотим понять! Потому что каждый — уже на свой лад, и для каждого уже все есть, и он, этот идеал, уже живет, и ходит, и именно так, как пытаются заставить жить  в с е х, а это невозможно — всех сшить на одну колодку, хоть каленым железом выжигай эти самые родимые пятна проклятого прошлого, ничего не выйдет, потому что у человечества, пока оно живо, нет никакого прошлого, прошлое будет, когда мы исчезнем. Человечество — это одно тело, громадное, дышащее тело, и все в нем есть, и все будет всегда, и не нашими слабыми ручонками нам себя оперировать. А этот человек… Я же чувствую — он есть где-то рядом, ходит, дышит, я присутствие его ощущаю хотя бы в том, что не прошла еще мода на доброту. Человечество рождает его в крови и муках, своего совершенного сына, и не затем, я думаю, чтоб он, непонятый, корчился на кресте, а чтоб он ходил у всех на виду, говорил, чтоб любоваться им, как любуется всякий мастер шедевром, вышедшим из его рук. Этот-то, совершенный человек — он же приходит к нам из века в век, раз за разом, чтобы напомнить, что мы люди, а не звери, чтобы обратить наши слепые глаза друг на друга!