Китаец шумно вздыхает, щелчком отбрасывая искрой сверкнувший в темноте окурок, а вместе с ним и наваждение. Засмотрелся в небо, будто впервой, будто сроду звезд не видел. Он хмыкает, удивленный минутной заторможенностью, которая и сейчас еще напоминает о себе каким-то жалким желанием оглянуться. И действительно — оглядывается. Темно за спиной. Он спешит вниз по затравяневшей тропинке, меж сараями, к куполу фонарного света над дверями двухэтажного деревянного дома. В этом доме живет Джаконя.

У дома он чуть медлит — почему-то не хочется выходить из темноты под яркий свет фонаря. Стоит возле угла сарая, оглядываясь и злясь на себя. Странная какая-то нерешительность. «Как б. . . с похмелья!» — злится Китаец и, решительно войдя в подъезд, прикрывает за собой дверь, какое-то время стоит за ней, напряженно прислушиваясь и наблюдая за двором сквозь щели. Тихо… Никого… Он поднимается на второй этаж и давит на кнопку звонка.

За дверью шебуршание, лязг замка, и из-под никелированной цепочки выглядывает в образовавшуюся щель испуганное и как бы стертое женское лицо. «Мать», — понимает Китаец. За женщиной виден кусок коридора с голой лампочкой под потолком, прикрытая ситцевой занавеской вешалка с каким-то тряпьем, висящий на гвозде цинковый банный таз и лыжи с креплениями из автомобильной резины. «Спортсмен!» — зло веселеет Китаец и, стараясь быть повежливей, спрашивает:

— Сашу можно? Я по делу.

Женщина смотрит на него из-под цепочки с непонимающим туповатым испугом, готовясь, очевидно, чуть что, сразу захлопнуть дверь, а из дверей тянет тараканами, кухней и ветхим пронафталиненным тряпьем. Китайцу знаком этот запах бедного рабочего уюта — запах клеенок и старых абажуров, плохой канализации и дешевой стряпни; в этих квартирках почему-то никак не хотят приживаться удача и веселье.

— Саша дома? — уже чуть раздраженно переспрашивает Китаец, сглаживая раздраженность любезной, насколько он способен, улыбкой.

— Дома… — спохватывается женщина, продолжая настороженно разглядывать его и рукой стягивая воротник халата. — Он кушает. — И в ее голосе, вместе с настороженностью, слышится желание защитить, прикрыть сына: только пришел, только за стол усадила — опять кому-то нужен…

По ее глазам Китаец догадывается, что эта женщина с набрякшими руками уборщицы и навек испуганным лицом, которое так и норовит все куда-нибудь спрятаться, ничего не знает о собственном сыне. Вполне возможно, она считает его студентом, Джаконя горазд врать. А когда сынок валяется в абстинентном «кумаре», небось, думает — грипп и покупает ему на рынке мед и малину. Если сказать ей, сколько стоит одна ампула морфия, она, наверно, и не поверит, потому что привыкла получать за километры перемытых полов и вычищенные туалеты жалкие рубли. И для нес, если она узнает, чем на самом деле занимается ее сынок, вот уже пять лет болтающийся без дела и сумевший уклониться от призыва в армию, почему он приходит домой с остановившимися, обалделыми глазами, полубредовый и пьяный по виду, но без всякого запаха, — для нее это будет удар. Но она перенесет и это, как, очевидно, переносила многое — Джаконя ведь безотцовщина. Только лицо ее станет испуганнее и еще старательнее будет она его прятать, стыдясь смотреть на людей, лишь иногда и коротко взглядывая снизу вверх по старой повадке вечной уборщицы, привыкшей чаще видеть человеческие ноги, чем глаза. А когда Джаконя попадет на отсидку, она будет возить ему передачи и слать посылки, по копейкам выкраивая из скудной зарплаты. И в комнате для свиданий все с тем же пугливым ожиданием будет смотреть, как он ест, боясь заплакать, как всю жизнь боится быть кому-то в тягость.

И ощутив все это, Китаец никак не может снять с лица резиновую улыбку. Вот это лицо перед ним — тоже зеркало, и смотреть в него страшно. У Китайца начинает нудно ныть сердце от подступившей к горлу тоскливой злости — опять, который раз за день. А за плечом женщины, которая заторможенно соображает, идти ли ей за сыном, оставив дверь на цепочке, или все же закрыть, показывается худая жующая мордочка Джакони с запавшими глазами в синеватых кругах тоненькой, в легких трещинках-морщинках кожицы. На нем синяя майка, джинсы и тапочки с затоптанными задниками. Увидев Китайца, он вскидывает брови и, быстро что-то сообразив, отпихивает мать, буркнув: «Да я щас, щас, ма…», и, замахав на нее рукой, выходит на площадку, захлопывая за собой обитую светлой клеенкой дверь, как бы отсекая метнувшийся следом испуганно-умоляющий взгляд матери.

— Ты чего? — осторожным шепотом спрашивает он, исподлобья глядя на Китайца, меж тем как в глазах его острыми светлыми иголочками сквозит тревога.

— Ты про «пушку» базарил? — спрашивает Китаец сразу и достаточно громко, беря Джаконю на испуг, решив про себя: будет врать — удушу гада.

Он знает, как Джаконя врет, знает его гримасы, уловки, то, как они отражаются на его мордочке, и смотрит на него в упор, как бы предупреждая. И тот, очевидно, уже приготовивший мгновенную ложь, под этим давящим взглядом вдруг спохватывается, мотнув головой, как бы прогоняя несказанные слова, настороженно спрашивает:

— Зачем тебе?

«Попался, сука!» Китаец продолжает молча давить его взглядом, стараясь не выдать радость, и вдруг, чтобы ослабить напряжение, улыбается — улыбается собственной радости, а по виду будто бы Джаконину страху:

— Надо. Егерь просил.

— Егерь? — переспрашивает Джаконя уже едва слышно, и видно, что он заинтересован и даже польщен. Имя это известно ему достаточно хорошо.

— А он что?.. — Джаконя смотрит на Китайца, выгнув брови домиком и недоверчиво щурясь. — А он что…

— Он тут, — врет Китаец. — За сараями с пацанами стоит. Нужна ему «пушка». На день. Не даром. Два промедола, понял?

Он в упор смотрит на Джаконю, хорошо понимая, что играть надо точно. Если Джаконя поймет, что его обманывают, — замкнется, паразит, заскулит, заноет и не даст. Хоть дави его — не даст. Хилый, слюнявый, но увертлив, как вьюн. И «колоть» его надо вот на этом — на дурной блатноватой романтике, потому что для Джакони Егерь — «король», «босс». Китаец-то хорошо знает ему цену, а шантрапа вроде Джакони балдеет от всяких легенд, — что вот, мол, Егеря лет десять уже не могут взять, что у него все куплены, что вся владивостокская портовая фарца платит ему дань, что при нем всегда два телохранителя-каратиста. Ну и прочее, и прочее. Козявки вроде Джакони всю эту муть собачью, которая, в общем-то, — правда, повторяют с почтением и завистью. Ведь для них голубая мечта — быть в «деле», при «боссе». Ведь даже на этом дне репутация — первейшее дело. Китаец все это хорошо знает, но знает также, что страх часто даже слабаков делает неприступными, непробиваемыми. И чтобы окончательно успокоить Джаконю, ухмыляется:

— Да ты не дрейфь! Надо одного «жирного» тут маленько попугать, денег платить не хочет, сука. Без стрельбы, втихую, ты не боись. Что ж мы совсем доехали, чтоб шуметь? Послезавтра вернем. Ну, сам гляди… — Китаец сплевывает. — Он тебя, вообще-то, в компанию хотел взять.

Китаец добавляет это будто невзначай, после паузы, в упор, неотступно глядя на Джаконю, как бы намекая, что вот этой просьбой Егерь устраивает ему, Джаконе, решающую проверку. И это попадает точно в цель — на Джаконином лице вспыхивает жадное, нетерпеливо-неверящее, радостное удивление. Он явно польщен, но в глазах еще настороженные огоньки, и Китаем добивает:

— Решай, только быстро. А то мы пошли.

— Ладно… — говорит Джаконя, помедлив. — Сейчас ключи от подвала возьму.

Он еще стоит, переминаясь, вытягивая тощую шею. Потом, бросив взгляд в окно, открывает заскрипевшую дверь и исчезает в квартире.

Китаец ждет, привалившись к обшарпанной, исписанной стене и сунув руки в карманы куртки. Рядом с его кроссовкой бежит, шевеля длинными усами, таракан. Китаец чуть двигает ногу, преграждая ему путь. Таракан замирает, недоуменно поводя усами, и бежит в обход. А Китаец опять подвигает ногу. Таракан проскальзывает мимо. Тогда Китаец на него легонько наступает, не давая скрыться в щели под плинтусом, а потом, убрав ногу, с любопытством смотрит, как тот ерзает и кружится по грязному бетону. Но вот, оправившись, хромая и распустив крылья из-под панциря, запинаясь и сбиваясь с дороги, как пьяный, таракан опять бежит к плинтусу, к спасительной щели, и Китаец улыбается, представив, как он сейчас орет и ругается на своем тараканьем языке, — наверно, так же, как он сам ругался и орал в хирургическом отделении после операции, отходя от наркоза. И, пожалев калеку, он опять наступает на него, с хрустом вминает в пол и тычком отбрасывает сплющенный комочек к плинтусу. Отворачивается, зевает, но через мгновенье краем глаза замечает движение у ног. Раздавленный таракан, изо всех сил упираясь уцелевшими ногами, мельтеша крылышками, втягивает себя в щель, втискивает в нее покалеченный панцирь, будто старый каторжник, что, обдирая ребра, рвется сквозь пролом в тюремной стене. Китаец смотрит на него с веселым удивлением, уже готовясь сказать в адрес таракана смачное одобрительное слово, но тут скрипит дверь, и он, резко повернув голову, видит Джаконю, который захлопывает ее и сбегает по лестнице, махнув рукой Китайцу. Китаец торопится следом, на первый этаж, где сквозь ржавую решетку подвальных дверей тянет сыростью, плесенью, картошкой.