Нет никого… Но это еще полбеды. Главное, Китаец решился-таки и из автомата позвонил на квартиру, где у Егеря было что-то вроде базы. Туда звонить не следовало, но больно уж маятно было на душе. Ответил веселый, нагловатый голос. Бравый такой и больно уж беспечный: да, мол, да, все помним, шефа сейчас нет, собирался к тебе. Да, а ты кто будешь-то? Не Людвиг, случаем? Так что передать, где тебя искать?.. Мало ли их, незнакомых голосов, мало ли кого Егерь с собой привез. Может, этот его подручный и впрямь знает Людвига, только зачем по телефону болтать, и вообще — как это вот так болтать, не зная, с кем говоришь? Ну, черт его, конечно, знает, мало ли… Все, в общем-то, в пределах нормы, за исключением названного вслух Людвига. Ну, бывает, кое-кто от беспечности и лопухнется, все человеки, надоедает в эти игрушки конспиративные играть, расслабляются ребята. Однако Китаец, так и не назвавшись, повесил трубку. Сам не зная, почему. От этого мирного разговора еще больше обступила пустота.
Неужели же взяли Егеря?.. Китаец сжимает кулаки, сквозь зубы цедит короткое ругательство, — какая-то вылетевшая из-за угла парочка шарахается от него. Доигрались, стало быть, ребятки-суперменчики! Дел-ляги! Знал же он, что это плохо кончится. Нельзя было с ними связываться. Работал бы себе да работал в одиночку. А может, это и хорошо?.. Может, сама судьба в спину толкает. Может, — судьба такая!
Тротуар впереди ярко освещен, из окон несется музыка, веселые хмельные голоса. Здание без балконов, с ровными рядами окон. Общежитие, что ли? Китаец, остановившись и поглазев на окна, чуть помедлив, рывком вскидывает себя на забор и встает, ухватившись за ветку карагача.
Свадьба… Он видит невесту в белом, праздничный стол, уже изрядно разгромленный, а в соседней комнате качаются в полумраке пары — танцуют. Праздник, глянь-ка ты! Мышата… Китаец узит глаза, — кажется, идейка. Так, теперь надо оглядеться. За забором — темный дворик детского сада с песочницами, грибками и качелями. Дальше, за кустами, другой забор, за ним, в темном прогале между двухэтажными деревянными домами, сараи, а еще дальше — пустырь. Между забором детского сада и зданием — асфальтированный тротуар. Метрах в трех — крышка канализационного люка и груда битого кирпича. Китаец зло веселеет. Свадьба? Ну, будет вам свадьба! Празднуете? Ну, я вам попраздную! Он пытается сдержать себя — ведь нельзя сейчас шуметь, нарываться, но на лице уже играет ухмылка и в руках неодолимый зуд.
Он спрыгивает и, взяв с кучи несколько кирпичных обломков, опять взбирается на забор, подставив деревянный ящик. Ящик трещит и шатается, Китаец чуть было не падает, но в последний момент рывком вскидывает себя на забор, прямо к стволу карагача, — хоть какое-то будет укрытие. Смотрит на освещенные окна, сузив глаза и облизывая губы, а потом мысленно пробегает дорожку предполагаемого ухода, — чтоб уж потом не мешкать, а то женихи, известное дело, народ нервный.
Окно, за которым стоят столы и танцуют пары, — это ведь тоже зеркало. Зеркало того, как могло бы быть и у него, Китайца, да вот не вышло и уже не выйдет. Они кругом, эти зеркала, чтобы ты всюду себя видел, как в чужих насмешливых глазах. Кто их только ставит, зеркала эти? Бог ли придумал в наказанье или людишки своим умом дошли?..
Китаец взмахивает рукой, и вот зеркало окна, взорвавшись с колющимся грохотом, осыпается на асфальт блескучей волной, а уцелевший осколок торчит в раме, будто сточенный старушечий зуб. А само окно — как удивленно разинутый рот, из которого несутся ошарашенные крики. Кто-то высовывается, гневно ругаясь, и тут же отшатывается, прикрывая голову рукой, потому что соседнее окно, проломленное крутящимся кирпичным обломком, лязгает, ломаясь, колясь и добавляя веселого истеричного звона внизу на асфальте. А вслед за ним — следующее, и еще один обломок сметает с праздничного стола вазу с яблоками, мимоходом опрокинув пустую бутылку из-под шампанского и перекалечив хрустальные бокалы на тонких ножках, которые, будто в смертельном ужасе, валятся со стола под ноги бегающим и орущим людям. Довершая разгром, крутнувшись, кирпич сшибает разом несколько тарелок. Под последним обломком, самым увесистым, сыро крякает рама, надломившись и выгнувшись в комнату. И вместо отдельных криков, там, в этих комнатах, стоит уже сплошной вой — женский визг, мат и пьяные бешеные голоса.
Кто-то в панике гасит свет, его тут же включают и опять гасят. В соседней комнате, в цветастой, как цыганская шаль, полутьме, будто со страху мигает светомузыка, и кто-то, высунувшись в разгромленное окно, кричит, показывая рукой на мелькнувшую в фонарном свете над забором широкую спину Китайца. Но поезд, как говорится, ушел, — спина эта мелькает еще раз, в мощном рывке вскинувшись над вторым забором пузырем надувшейся куртки, и пропадает за ним.
Китаец быстро пробегает через пустырь. За ним путаница деревянных домов, двориков, сараев, лабиринты простыней на бельевых веревках, он сворачивает то вправо, то влево, потом прет напрямую и опять бежит сарайными переулками, а миновав их, останавливается в кустах отдышаться. Джаконин дом где-то здесь, близко. Китаец оглядывается, прислушиваясь, — нет ли погони? Все тихо. Он достает сигарету и, разминая ее, хмыкает, веселеет, вспоминая, как перекосило эти рожи, когда кирпич плюхнулся на блюдо с винегретом. Он прикуривает, прикрыв огонек ладонью, и опять пробегает глазами по дорожкам, по лунным углам сараев, по темным окнам. Никого… Он глубоко затягивается, выпускает дым через ноздри и притихает, вслушиваясь. Вот только теперь слышны возбужденные далекие голоса. Наверно, кинулись за ним во двор детского садика и теперь блуждают там по углам, матерясь от злости. Может, и за милицией послали, мышата. А — не женись! Нечего, понимаешь, плясать и веселиться, когда у других на душе кошки скребут. Нашли время, суки. Ну, они эту свадьбу запомнят! А чтоб не забывали, — на каждую годовщину по кирпичику в посылке, хе-хе!
Он не чувствует никаких укоров совести. Даже наоборот — легче стало, отпустило. Будто отомстил за что-то. Уже совсем успокоившись, даже слегка посмеивается над собой. Хватит шизовать, а то ведь и впрямь можно расклеиться. Навыдумывал себе черт знает что. Виноват, не виноват… Пусть милиция разбирается, кто и в чем виноват, и соплей этих хватит. Выход, понимаешь ли, нашел — самого себя кончить… Ну уж нет. Нет! Такой подарочек преподнести? Нет уж. Пусть о н и этим и займутся. Пусть достанут, пусть попробуют. Как там сказано — жизнь, дескать, одна, и надо так, чтоб не было мучительно больно… Вот-вот. Так и надо. Чтоб не было больно. Чтоб не клясть себя потом последними словами. Пока живешь — надо жить. Драться за нее, жизнь, и за собственное право руками и ногами. Жилы и глотки рвать всякому, кто попытается встрять. А если уж спекся, тогда, точно, — сам виноват.
Китаец скалится в темноту, быстро докуривая трещащую у губ сигарету. Высоко над головой, в бездонной колодезной воде плавится, сияет вечный лед. Звезды близко, протяни руку — достанешь. И вот он смотрит в это небо, вдруг потерявшись в нем, до немоты завороженный странным ощущением. Оттуда, от звезд, будто бы летит ледяной ветер, пронзая насквозь, и в том ветре мерещится шепот. Будто само небо что-то шепчет, только не расслышать что, а и расслышал бы, — не понять: тихий шелестящий голос шепчет о таком, что сроду в башке не мелькало.
Вот так живешь, живешь, жизнь тебя вертит: то веселит, та на страхи насаживает, и не взбредет в голову — а почему так? Почему ты тот, кто ты есть? Почему явился на свет именно таким, а не другим, не третьим, каким иной раз быть бы хотелось, почему с а м выбрать не можешь, если ты и впрямь свободное существо, каким себя воображаешь?.. Так, может, ты для чего-то нужен — вот именно такой?.. Сам не знаешь и не подозреваешь, все жрешь да спишь, крутишься по своим делам, что-то такое делаешь с собой и с другими, а на самом деле, может, выполняешь задачу, которой тебе никогда не узнать, которая так мала, что меж ней и миром вроде и связи никакой нет. Бывает, на жизнь сетуешь, на судьбу, — и невдомек тебе, глупому: все, что с тобой творится, входит в задачу, которую ты, сам того не ведая, должен решить своей жизнью и кровью. Ту самую задачу, которая слагаемым входит в другую, уже побольше, где не один ты завязан, а многие, а эта задача, в свою очередь, — еще в одну, в числитель ли, в знаменатель — не узнать. И так до той бесконечности, где все они, большие и малые задачи, сливаются во что-то одно. Ты думаешь, что сам над собой волен, а на самом деле поступаешь так именно потому, что тебя таким создали для определенной роли, потому что сила, которая вложила в тебя твою задачу, именно для этого сделала тебя не похожим на других, единственным. И стало быть, задача твоя одна на всем белом свете, как и все прочие, как все их множество, исчисляемое бесконечностью. И оттуда, из этой бесконечности, звезды следят за каждым твоим шагом, выполняя, вероятно, какую-то свою задачу, которая в сравнении с твоей, конечно, огромна, но и тоже мала, пустячна, кратковременна в том, что движет всем — и поворотом звездного неба, и твоей рукой, когда она берет обломок кирпича, чтобы вдребезги разнести зеркало чужого счастья, ненавидя собственное одиночество в другом зеркале — зеркале судьбы, которое не рассадишь, не прожив…
