В ПОНЕДЕЛЬНИК УТРОМ

Умереть когда-то не страшно, страшно умереть сейчас.

А. Солженицын.

Здешняя весна, что знойное лето в России: греет, но не печет. Легкий ветерок ласкает щеки. Нежные тополиные листочки щебечут наверху о своём, сокровенном. Хочется жить. В это благодатное время кучка молодых людей решила погибнуть. Во имя чего? Непонятно было в те дни многим горожанам. Большая политика и высокое искусство мало трогают рядовых обывателей. Как дожить до зарплаты, не влезая в долги, не пропустить бы вечером очередную серию мыльной оперы – волновало больше, чем странные – что не поделили? – стычки некой братвы с милицией, постами ГАИ. Горожане замерли в ожидании. Не то, чтобы проявили безучастность, на чьей бы стороне ни были их симпатии, полагались на государство, пребывая в уверенности, шансы боевиков навязать силовикам масштабное противостояние ничтожны.

Началось действо демонстративно. В последний понедельник марта, в начале девятого, в Старом городе, в центре рынка, возраст которого исчисляется несколькими столетиями, подорвалась женщина, нулевой образец. Вырос столб черного дыма, затрещали стёкла, расползся запах гари, земля запачкалась кровью. Полчаса спустя возле входа на рынок, у медресе, визитная карточка города, произошёл второй самоподрыв. Случались и раньше взрывы и боестолкновения. И раньше взлетали на воздух легковушки, начиненные адскими устройствами. Женщины до этого понедельника не подрывались.

Вечером по ТВ сухо сообщили, что в городе прогремели взрывы. Оба самоподрыва были не совсем логичными. Для акций было выбрано людное место, но странное время: рано утром, когда немного прохожих – вероятных жертв. В новостях особо не уточняли, что один из взрывов осуществила молоденькая девушка. Об этом Лере скажет знакомый патологоанатом. Даврон подрабатывал в морге при мединституте. Мединститут принимал погибших в тот злосчастный понедельник. Он десять лет, с перерывами на женитьбу, рождение ребенка, затем второго, учился на лечебном факультете. Между дежурствами в морге бегал на лекции. На занятии однокурсники закидали его вопросами:

– Уверен, что молоденькая?

– Не больше девятнадцати.

– Почему девятнадцать? Не восемнадцать, двадцать?

– Спелость девушек с двадцати начинается.

– Тинэйджер с неустойчивой психикой?

– Я не по психике. Я по телу. Не дозрела, щечки пухленькие, кожа гладкая.

– Какие щечки, какая кожа? Разнесло, небось, всю взрывом?

– Тело разрывает, голова целой остается.

– Конечно, голова же – коробка.

– Кишки вывались, наверное.

– И кисти оторвало, скорее всего.

Аудитория поверила наблюдениям с благородной седой прядью в волосах патологоанатому: сведения из первых уст. Для большинства горожан террористы существовали лишь в сводках и в редких кадрах по ТВ. Даврон лично их видел, даже кромсал. Заверил:

– Чистая девушка, без макияжа.

Другими интригующими подробностями он в тот день не поделился, сохранил на несколько «потом», выдавая информацию порциями. Говорил о подорвавшейся девице сочувственно, хотя, как положено патологоанатому, голос звучал нейтрально:

– Ну, да, молоденькая. Щечки пухлые. Прыщей нет, лоб чистый.

Лере невольно стало жалко несчастную, глупенькую девчонку. Непосредственных наблюдений Даврона хватило запрограммировать на сочувствие: «Молоденькая. Щечки пухлые. Кожа гладкая. Молоденькая. Щечки. Молоденькая». Даврон, сам того не подозревая, выстроил нейролингвистическую цепочку, кажется, так называется, на жалость к погибшей. Застучало в голове: «Молоденькая, щёчки по-детски пухлые. Молоденькая, потому что щёки еще пухдые». Молоденькая, гладкая, чистая … кто у нас? Девочка, ребёнок, дитё. Дитё невинно. Девушка – дитё. Она не виновата. Не злодейка.

Праведной войны не бывает, в войне всегда есть невинные жертвы. Без жертв – военные учения. Наутро ход мыслей изменился. Наверняка есть жертвы, трезвила себя Лера. Возникшее было сочувствие к Молоденькой не клеилось с конкретной ситуацией. Девушка покусилась на жизнь горожан, в том числе, её. Лера жила недалеко от рынка, на работу ездила с ближайшей к медресе остановки. В черный понедельник изменила маршрут, спустилась в метро, чтобы заблаговременно прибыть в министерство к важному чиновнику на назначенную аудиенцию. Если не это обстоятельство, Молоденькая могла зацепить, даже – о, ужас! – утащить с собой.

В тот понедельник Лера шла с работы как обычно. Вечерело, хотя было ещё довольно светло. Дошла почти до подъезда, где её настигло эхо автоматных «переговоров». Эхо ударило сзади в левый бок. В недоумении она остановилась, вопрошая, что это? Война без особых причин? (В. Цой. Звезда по имени солнце). Навстречу из подъезда выскочил мальчишка с горячей радостной вестью: «Ура, война! Немцы наступают». Шестилетний Ромка знал про Великую войну. В детском представлении война бывает только между своими защитниками и чужими агрессорами; в ней обязательно отыщется славное приключение и для него.

Соседи высунулись из окон. Их напугал – рассмешил? – Ромка. Автомат работал далеко, но эхом треск долетал до их высотки, минуя по пути, возможно, полгорода. Пацан готов был рвануть в сторону раздающихся очередей. Взрослые переполошились, загнали Ромку в квартиру. Мама его воспитывала одна, пропадала на работе, мальчишка развлекал себя сам.

С тех пор Лера точно знает, что не спутает автоматную пальбу с другими резкими звуками, щелчками, громом. Стрельба из автомата звучит уникально страшно. Страшней, должно быть, от разрывов миномётного огня, воздушной бомбардировки, прохода танков. Война не просто ужас, это смертельный ужас. До сих пор, если видит эпизоды со стрельбой в кино, задается вопросом: как переносят свинцовый грохот актеры? Реальная автоматная очередь звучит зычно, громко, пугающе. Почему мальчишкам и мужчинам во все времена и повсеместно нравится шум перестрелки?

На следующее утро возле медресе ничто не свидетельствовало о разыгравшейся сутки назад трагедии. Кроме огромного пятна мокрого асфальта на месте гибели шахидки. Асфальт нигде не покорежен. Кровь вчера впиталась в асфальт. Сегодня её тщательно отмыли. Кто? Кто убирается после подобных акций? Коммунальщики? Служители медресе? Милиция? Пятно высохнет. Спешащий по делам народ, место бойкое, людное, повалит из метро, наземного транспорта, затопчет зловещее место.

Неприятно было ступать по мокрому пятну. Лера аккуратно его обошла. Обычно шла напролом, времени по утрам хронически в обрез. Вошла в троллейбус, шустро заняла свободное сиденье, пусть спиной к водителю, зато не стоя, ехать предстояло далеко. Троллейбус урчал, собираясь дернуться, когда на заднюю площадку запрыгнули три милиционера. Пассажиры отпрянули от сержантов, скучковались в середине салона. Милиционеры рассмеялись. В те дни совершались нападения на тех, кто в погонах. Находиться рядом с силовиками горожане считали потенциально опасным. К милиционерам на задней площадке никто не присоединился, хотя это оживленный маршрут, пассажиров в троллейбус набилось изрядно.

Население сразу отметит данное обстоятельство, и не будет сравнивать самоподрывы на рынке с терактами «черных вдов» Кавказа. Возможно, тем женщинам было за что мстить. Мстить безоружным гражданским и детям, по меньшей мере, нелогично. Не они затеяли войну.

Как только появятся, Лера прочитает «Дневник смертницы. Хадижа», «Невесты Аллаха: лица и судьбы всех женщин-шахидок, взорвавшихся в России», «Невесту Аллаха», «Живых смертниц не бывает. Чеченская киншка». В них много о семейных трагедиях и коварных долларах. Немного о транквилизаторах и девичьем позоре. И ни слова о конечной цели, ради которой женщин посылали умирать. Книги описывают голый расчет мужиков в тени. «Общее» благо – мужская тема. Зачем нужно было использовать женщин?