— Почему, Хилаль? Скажи, за что мне всё это? И я так скучаю по Фьоре. Хилаль, ты знаешь, что с ней?

— Насер, крепись. Идя к Джасиму, ты с самого начала знал, что рискуешь. Я знаю, что выбора у тебя не было, но раз тебя поймали, то ничего не поделаешь, тебя вышлют из страны. Так что нечего жалеть себя. Моя жена приехала ко мне, и я попросил ее найти на Аль-Нузле Фьору. Она нашла ее по розовым туфлям и всё ей рассказала.

— Ее туфельки до сих пор освещают Аль-Нузлу?

— Уже нет. Фьора сказала моей жене, что больше туфли ей не нужны.

Острая боль в сердце заставляет меня согнуться пополам.

Я вспоминаю про свой дневник и спрашиваю о нем Хилаля.

— Да, дневник я тоже нашел и передал через жену Фьоре вместе с письмами.

В отчаянии я роняю голову на колени. Она узнает постыдные секреты моего прошлого, описанные в дневнике. Но Хилалю нет дела до этого.

— А теперь будь внимателен. В Порт-Судане тебя будет ждать мой брат, он отвезет тебя в наш дом. И Фьора сможет писать тебе по этому адресу. А ты свои письма ей отправляй мне, потом моя жена передаст их по назначению. Ты ведь помнишь, сколько лет я жил в Джидде без жены, и связывали нас все эти годы только письма. Они разрушат барьер, вставший между вами, потому что никакое препятствие не сможет разделить любящие сердца. Как только тебе захочется поговорить с Фьорой, выходи на пляж Порт-Судана, и волны Красного моря отнесут твои слова ей. Насер? Насер? Ты слушаешь?

— Да. Да.

— Полицейский передаст тебе конверт, и ты спрячь его хорошенько. Да пребудет с тобой Аллах, мой друг. Очень скоро мы увидимся с тобой в Судане.

Я слышу короткие гудки. Мои пальцы разжимаются, и телефонная трубка падает на стол. Я опускаю голову на стопку бумаг, руками сжимаю грудь — мне больно.

Полицейский возвращается и закрывает за собой дверь. Он сует руку в карман и торопливо достает оттуда сложенный вдвое конверт.

— Возьми, — говорит он, протягивая его мне.

Я нерешительно беру конверт из его руки. От белой бумаги едва уловимо пахнет духами, и я тут же понимаю: это письмо от Фьоры.

Полицейский оглядывается и говорит:

— Спрячь его, быстрей. Пора уходить.

Я засовываю конверт в самую глубину нагрудного кармана, поближе к сердцу. Полицейский выводит меня из кабинета.

В длинном коридоре к нам присоединяются еще три полицейских в форме зеленого цвета. Ворота тюрьмы распахиваются, и меня встречает жаркое ослепительное солнце. Я на секунду зажмуриваю глаза и почти вслепую бреду к полицейской машине. Меня сажают внутрь.

Я думаю только о письме. Хватило бы терпения не вскрыть конверт прямо сейчас.

21

Автомобиль мчится вдоль широкого бульвара. Я смотрю в окно. Мы едем по виадуку, но где именно, я не успеваю понять. Дома и деревья мелькают и исчезают, проглоченные скоростью.

Но, по крайней мере, я знаю, каков конечный пункт моего путешествия. Я откидываюсь на спинку сиденья и отдаюсь воспоминаниям о Фьоре.

Машина нырнула под мост. Впереди вода и целый лес подъемных кранов.

Запахло морем. Я хочу сделать то же самое, что сделал десять лет назад, когда впервые въехал в Джидду: высунуться из окна и вдохнуть полной грудью свежий бриз, обещающий исполнение всех желаний. Вместо этого я закрываю глаза и опускаю голову.

Так вот он какой — порт, о котором я столько слышал. Почему же у меня не дрожат ноги? Я делаю несколько глубоких вдохов. Мне хочется оглядеться, но полицейские втаскивают меня в кабинет, где в кожаном кресле восседает офицер при полном параде. На столе перед ним громоздятся стопки паспортов и бумаг.

— Отвезите его в седьмой терминал, — говорит он.

Я снова в полицейской машине. Мы проезжаем мимо складов и контейнеров и, наконец, останавливаемся возле пассажирского терминала. Я выхожу из машины и тут же вижу большое двухпалубное судно, стоящее у причала. И в нескольких ярдах от него — еще одно — пассажирский паром с египетским флагом. На пароме идет посадка — автомобили и пассажиры выстроились в две очереди.

— Да падет проклятье на твою голову, иншааллах, — обругал меня один из полицейских.

Только тогда я понимаю, что он тянет меня от машины, а я не делаю ни шага, погруженный в мысли о будущем. Придя в себя, я послушно следую за полицейскими. Они ставят в меня в длинную очередь пассажиров, желающих сесть на двухпалубное судно.

Справа от нас туда же ведет параллельная очередь — из женщин. Я разглядываю их, надеясь на чудо — вдруг среди них я найду Фьору? Лица закрыты не у всех женщин. Большинство из них смотрят себе под ноги, у кого-то по щекам текут слезы. С ними много детей, они тоже плачут. Мужчины, как один, мрачно уставились в море.

Нас всех высылают из Саудовской Аравии.

Моя очередь начинает продвигаться. Я всё еще не могу нормально ходить — мешают незажившие раны на спине, плечах, ягодицах. Я вижу, как покачивается судно, словно разминая мышцы перед тем, как принять на борт сотни людей.

И в женской, и в мужской очереди то и дело поминается Аллах, и саудовские чиновники, руководящие посадкой, не могут сказать ни фразы, не назвав одно из девяноста девяти имен Аллаха, даже когда ругаются и осыпают побоями одеревеневших от горя пассажиров.

— Скорее, скорее, — бормочу я. Я хочу забраться на верхнюю палубу и осмотреть причал. Хилаль говорил мне, что придет попрощаться со мной.

22

Наконец, ворота открываются, и мы один за другим поднимаемся на борт. За каждым нашим движением наблюдают охранники, однако нам позволено перемещаться между палубами. Я сразу иду наверх, откуда порт виден как на ладони. Я смотрю на Джидду. Волны раскачивают судно, и от этого кажется, будто прибрежные виадуки медленно танцуют, наклоняясь из стороны в сторону.

Слышится чей-то крик:

— Мужчины и женщины, слушайте меня!

Я перевожу взгляд на корму и вижу, как на скамью взобрался один из пассажиров — светлокожий мужчина в суданском тюрбане. Наши глаза встречаются, и он с веселой ухмылкой подмигивает мне.

— Мои дорогие суданцы, — продолжает он, — мы гордый народ. Мы гордимся нашей историей. Так не дадим же повода насмехаться над нами.

Одобрительные возгласы сменяются суданскими национальными песнями. Я снова поворачиваюсь к причалу.

Загудел двигатель. Сдерживая слезы, я перегибаюсь через перила, чтобы еще раз оглядеть весь причал. Там пусто. Я нащупываю через ткань конверт у себя на груди. Можно прочитать письмо, но теперь я боюсь того, что в нем может быть написано. Подожду еще немного, говорю я себе, пока не отплывем от берега.

Я смотрю на море. Ветер на миг стихает, и поверхность воды превращается в синий ковер. В тот момент, когда судно отчалило, над нашими головами в сторону берега пролетела стая птиц. На несколько секунд они зависли над сушей, хлопая крыльями, словно не решаясь приземлиться. А потом стая разделилась надвое, как театральный занавес: половина птиц полетела в одну сторону, а половина — в другую. Когда птичье облако растаяло, я заметил в углу причала группу женщин. Одна из них обута в розовые туфли…

— Хабибати! Фьора!

Ее абайя развевается на ветру. Она поднимает руки, чтобы поймать бьющуюся ткань, и становится похожа на фламинго, готового взмыть в воздух.

— Я люблю тебя, хабибати, — шепчу я.

Розовые туфельки огнем горят на фоне белой плитки причала. Фьора опускается на колени: сначала склоняется голова, затем плечи, и вот всё ее изящное тело складывается пополам. Возвращаются птицы и с пронзительными криками кружат над ней. Она снимает туфли и неподвижно замирает на ветру. Потом прижимает туфли к груди. Наше судно с прощальным гудком набирает ход. Фьора наклоняется и бросает туфли в море.

Пассажиры-суданцы продолжают петь, но я плачу. Только раз мои губы выговаривают ее имя: «Фьора», но волны Красного моря сотни и тысячи раз эхом повторяют и приносят его мне.