19

Я стою босиком на гладких теплых плитах. Кто-то снимает с моих глаз повязку, и я вижу знакомые здания. Прямо передо мной — торговый центр, где мы с Фьорой впервые встретились. Позади — площадь. Это Площадь Наказаний. Я вспоминаю историю, слышанную еще в школе, о безвинно казненном пакистанце, капли крови которого сложились в слова «Я невиновен». Я тоже невиновен, как и он. Напишет ли моя кровь эти благословенные слова?

Вокруг меня тесным полукругом собирается толпа. Я смотрю на руки мужчин: зажаты ли в них камни, которые скоро полетят мне в лицо?

Странно, но ни одного камня я не вижу.

У меня вырывается судорожный вздох — неужели… Но появляется Абу Фейсал. Колени мои подгибаются, и я падаю на землю.

Меня переполняет боль. Я хочу, чтобы кто-нибудь обнял меня, утешил, сказал, что всё будет хорошо, что обезглавливание быстрее и милосерднее, чем забрасывание камнями. Я смотрю в толпу в поисках такого человека. Мне столько всего нужно сказать. Я должен рассказать о том, что чувствую сейчас.

Но толпа равнодушна к моей боли. Кто-то держится за руки и перешептывается, кто-то шутит и смеется, а кто-то поглядывает на часы, словно говоря: «Начинайте скорее, у нас еще другие дела сегодня».

Я опускаю голову как можно ниже и борюсь со слезами. Не хочу, чтобы эти люди видели, как я плачу, потому что они не поймут моих слез. Любовь не знакома никому из собравшихся на этой площади.

Совсем рядом со мной стоит Абу Фейсал. Он смотрит на толпу, выпятив грудь и расправив плечи. Потом он медленно поворачивается ко мне. Наши глаза встречаются. Я думаю о его сыне, с которым дружил в школе.

Абу Фейсал чего-то ждет. Наверное, свой меч. В эти последние моменты жизни я ищу в толпе женщин. В дальнем от меня углу я вижу четыре фигуры в черных паранджах. Перевожу взгляд на их обувь — нет, ее здесь нет.

Неожиданно раздается громкий голос. Я оглядываюсь. Это глашатай. Он объявит приговор.

— Мы собрались здесь, братья, чтобы увидеть, как свершится правосудие над вероотступником, — говорит он. — Этот человек совершил тяжкий грех: прелюбодеяние. Только бессердечный, бездушный человек способен на столь позорное преступление в земле пророка Мухаммеда, да пребудет он в мире. Вот он, стоит перед нами на коленях, предатель, продавший свою религию ради похоти, отказавшийся от молитвы ради объятий проклятой твари, закрывший Коран и отдавший свое драгоценное время на земле ради женщины, которая проложила себе дорогу прямиком в ад. И настолько закоснел этот нечестивец в своих грязных деяниях, что отказывается молить у Аллаха прощения за грехи, отказывается преклонить колена перед Всемогущим и воззвать к Его милосердию. Он живет как Сатана, то есть ведет себя как ни в чем не бывало, будто не совершил ничего дурного, и ни один его день не омрачится чувством вины. Как он сможет смотреть в лицо Аллаху без стыда? Как он сможет вдыхать воздух Всемогущего без намека на сожаление о своих поступках? Он сошел с праведного пути, и наш судья определил, что этот пес не достоин милосердия. И мы можем только надеяться, что суровое наказание в виде ста девяноста девяти ударов тростью внушит богоотступнику должный страх перед Аллахом.

От счастья я валюсь на землю и рыдаю. Я не умру. Меня не обезглавят. Мне хочется выхватить у глашатая микрофон и крикнуть Фьоре в надежде, что она услышит меня, где бы ни находилась в этот момент: «Хабибати, я жив!»

Внезапно чьи-то руки срывают с меня рубашку. Я поднимаю голову. Это Абу Фейсал с тростью в руке. Толпа взрывается восторженным ревом в тот же миг, когда трость со свистом опускается на мои плечи. Кто-то из зрителей считает удары. Другие кричат:

— Ударь его посильнее, этого негодяя, да будет он вечно гореть в аду!

Я чувствую, как по спине текут ручейки теплой крови. Трость впивается в мою плоть. Но всё это не имеет никакого значения, потому что я думаю о своей любви и о своей жизни. «Что будет дальше? Какое еще наказание они придумают для меня — выгонят из страны? Будет ли Фьора любить меня, когда между нами встанут границы и государства? И что станет с ней?»

Я потерял сознание.

20

Я снова в своей камере, всё в той же тюрьме. Вставать я не могу, поэтому неподвижно лежу на животе. Меня бросили сюда несколько часов назад и захлопнули дверь. Мне кажется, будто мне на исполосованную спину льется что-то обжигающе горячее. Боль такая, что я не могу ни о чем думать, молюсь лишь о том, чтобы она хоть чуть-чуть отпустила. Мое единственное лекарство — грязное одеяло, в которое я впиваюсь зубами.

* * *

Неделя прошла с тех пор, как меня высекли на Площади Наказаний. Раны заживают, но шрамы на спине останутся со мной навсегда. Я почти не сплю, потому что стоит мне закрыть глаза, как площадь и Абу Фейсал возвращаются ко мне в виде кошмаров.

Я так и не знаю, что будет дальше, что со мной сделают и когда всё это закончится. Кажется, этого не знает даже Аллах. Мои молитвы остаются без ответа. Моя судьба в руках мучителей.

В камере я один, Мустафы здесь больше нет. Его увели, пока я был на Площади Наказаний. Он так и не успел рассказать мне, за что его посадили в тюрьму. И я не знаю, выслали ли его обратно в Нигерию или, как и меня, отвезли на Площадь Наказаний. Я горюю о нем. Я горюю о своей любви. Я горюю о своей жизни. Но у меня будет время и на то, чтобы погоревать обо всем, что случилось, и чтобы постепенно успокоиться. Похоже, никто не собирается выпускать меня из тюрьмы.

Заключенных здесь кормят дважды в день, но от вечернего приема пищи я отказываюсь. Я ем и пью только утром, чтобы мне хватало сил думать о Фьоре и ждать, что сделают со мной потом. Сутками напролет я, лежа в одиночестве на тонком матрасе, вспоминаю снова и снова, как в последний раз говорил Фьоре, что люблю ее.

В камеру входит полицейский и велит мне подняться.

— Шевелись, — говорит он, возвышаясь надо мной.

Он поправляет портупею и складывает руки на животе, пока я с трудом встаю на ноги.

Он указывает на дверь и отступает в сторону. Я делаю шаг к выходу, второй. Полицейский нетерпеливо выталкивает меня в коридор.

Вдруг до меня доходит, что сегодня пятница. Меня колотит, пока полицейский зигзагом ведет меня по коридорам, обходя других заключенных и тюремщиков. Я следую за ним как привязанный, след в след.

Мы входим в кабинет с тремя столами, заваленными бумагами и папками. Полицейский приказывает мне садиться и указывает на деревянный стул у одного из столов. Сам он остается стоять и пододвигает ко мне телефонный аппарат.

— Это тебя, — говорит он и уходит из кабинета.

В комнате, кроме меня, никого. Не понимая, что происходит, я прижимаю трубку к уху и молча жду, уставившись на стену напротив.

— Алло? — слышу я неуверенный голос.

Это Хилаль!

— Хилаль? О Аллах, Хилаль, как я рад слышать твой голос. Что…

— Слушай меня, Насер. Слушай внимательно, друг, потому что у нас всего несколько минут. О, у меня упало сердце, когда я увидел, как ты выбегаешь из кафе. Я сразу понял, что твой план провалился.

— Меня возили на Площадь Наказаний. Меня били тростью. Я думал, что меня казнят. Что теперь со мной будет?

— Во имя Аллаха, дай мне сказать, Насер. Тебя и правда хотели казнить, но мой кафил сумел добиться, чтобы дело пересмотрели.

Я судорожно утираю слезы и благодарю Хилаля и его кафила, глотая слова и повторяясь.

— Хватит, Насер, ну, достаточно…

— Никаких слов не хватит, чтобы отблагодарить тебя за мое спасение. Что я могу сделать для тебя?

— Просто будь сильным. Мне жаль, что у вас с Фьорой не получилось уехать. Но сейчас не время лить об этом слезы, сейчас ты должен запомнить всё, что я тебе скажу, хорошо? — Он делает паузу, чтобы я успел воспринять его слова. — Тебя депортируют, только не в Эритрею, а в Судан. Ты поедешь в Порт-Судан. Религиозная полиция обыскивала твою квартиру, но я опередил их и забрал все письма и портрет твоей матери. Слава богу, что ты не знал настоящего имени Фьоры.