Мечеть при тюрьме была огромной, просторнее даже, чем большая мечеть в Аль-Нузле. Стены ее выкрашены в белый цвет, в ней светло и покойно, пахнет благовониями. Мустафа прав, в мечети я забываю, что сижу в тюрьме, забываю, что через полчаса снова увижу смыкающиеся вокруг меня стены камеры.

Однажды я услышал посреди молитвы, как кто-то выкрикнул:

— Почему ваша мечеть такая красивая, а наши камеры — грязные, как ослиный хлев? Зачем прилагать столько усилий, чтобы угодить богу, которого, может, и нет вовсе, и при этом унижать и мучить нас, своих собратьев по роду человеческому? Или мы для вас не существуем?

Больше этого человека я не слышал.

— Замечал ли ты, какая в этом есть ирония? — спрашивал меня Мустафа. — Имамы и тюремщики заставляют нас молиться, думая, что тем самым выполняют долг, возложенный на них Аллахом, но не знают того, что Он, Всемогущий, в конце концов ответит на молитвы страдальцев.

Однако у меня нет времени рассуждать о том, что думают имамы и тюремщики.

Когда я занимаю свое место в длинных рядах заключенных, выстроившихся позади тюремного имама лицом к Мекке, моя душа улетает к Фьоре. И я надеюсь, что Аллах ответит на молитву, идущую из самой глубины моего сердца вместе с молитвами других верующих.

Мустафа не говорит о том, как попал сюда. Сколько я его ни спрашиваю, он отвечает, что когда-нибудь всё расскажет, а пока мне еще рано слушать истории других людей.

— Насер, сейчас в твоем сердце живет Фьора. Я не хочу потеснить ее там своими рассказами.

В одиннадцать часов вечера лампа гаснет — всего на несколько часов. Я прислоняюсь к стене и, слушая глубокое дыхание Мустафы, повторяю про себя записки и письма Фьоры. Они все навечно отпечатались в моей памяти. Когда воспоминания о ее глазах, губах, бедрах и груди переполняют чашу моих страданий, я ложусь на спину и представляю себе ее лицо — оно закрывает собой всю камеру и своим теплым сиянием разгоняет мрак одиночества.

Пятница. Ровно неделя с тех пор, как меня арестовали. Восемь утра. В камеру заходит коренастый бородатый охранник.

Должно быть, время настало. Я поворачиваюсь к тюремщику и спрашиваю:

— Меня повезут на Площадь Наказаний?

Он хватает меня за руку и выволакивает из камеры. Я оборачиваюсь, чтобы попрощаться с Мустафой, но нигериец спит.

Длинный коридор пуст. Я представляю себе, как меня опускают в яму и на голову мне начинают сыпаться камни, и руки мои при этом дрожат.

Я в маленькой комнате без мебели. Она меньше, чем моя камера. Белая краска на стенах потускнела и осыпается. Единственная примечательная деталь в комнате — большое окно во всю стену. Только мне через него ничего не видно. Передо мной стоят трое полицейских: в центре — коренастый, по бокам от него — двое высоких бородачей.

Первый вопрос задает коренастый:

— Где живет эта нечестивица, ты, пес? — спрашивает он резким голосом.

— Кто?

— Не трать наше время. Религиозная полиция сказала, что ты называл имя некой Фьоры. Мы проверили списки всех жителей города, и во всей Джидде нет человека с таким именем.

Я невольно улыбаюсь. Звук ее имени напоминает мне, какая она особенная девушка.

— Да, у нее уникальное имя. Самое простое и самое красивое.

— Я последний раз тебя спрашиваю, — выкрикивает тюремщик, обрызгав слюной всё мое лицо. — Где она живет? На Аль-Нузле? На улице Мекки? Какое у нее настоящее имя? Кто ее муж?

Двое высоких полицейских окружили меня. Они странно похожи друг на друга: у обоих ровно подстриженные бороды и большие уши.

Снова слюна падает мне на лицо. Коренастый тюремщик продолжает орать.

— Я не скажу вам ничего о моей хабибати, клянусь. И делайте со мной, что хотите.

Высокие тюремщики одновременно опускают кулаки мне под ребра. Я сгибаюсь пополам. Вскоре я падаю на пол. Увидев ботинок тюремщика, оторвавшийся от пола, я зажмуриваюсь.

Острая боль пронзает спину, грудь и живот. Я не могу нормально дышать, потому что из носа у меня течет кровь. Я не могу открыть рот, потому что губы распухли и слиплись. Вижу я только одним глазом, а второй будто ослеп. Двое тюремщиков тащат меня по коридору. Здоровым глазом я вижу кровь, капающую с меня на пол. Что дальше? Куда меня волокут?

Они открывают дверь камеры и кидают меня на пол. Я вижу, как Мустафа бросается ко мне.

— О Аллах, что вы с ним сделали?

— Заткнись, — говорит резкий голос. Этот голос осыпал меня проклятиями, пока двое высоких тюремщиков наносили удары. Голос коренастого.

Я чувствую руки Мустафы на своих щеках.

— Сжальтесь, — умоляет он тюремщиков, — у него из раны на лбу течет кровь. Пожалуйста, помогите ему. Разве вы не видите, что он ранен?

— Какая разница. Его час недалек, иншааллах.

— Что он вам сделал? Он всего лишь влюбился. Послушайте, это серьезно. Пожалуйста, отвезите его в больницу.

— Везти его в больницу, чтобы его там лечили? Не смеши нас! Всё равно скоро его голову размозжат на Площади Наказаний. Ему даже повезло, что он ранен, то есть полпути он уже прошел.

Я слышу злобный хохот.

18

Снова пятница. Это моя третья неделя в тюрьме. Я почти оправился после побоев неделю назад. Я снова жду прихода коренастого тюремщика, который отведет меня в комнату для допросов и отдаст в руки двум своим великанам-помощникам.

— Мустафа, как ты думаешь, может, сегодня меня повезут на Площадь Наказаний?

Он не отвечает.

— Мустафа, я надеюсь, они смилостивятся и вместо побиения камнями отрубят мне голову.

Он отводит глаза в сторону.

Дверь открывается. Два тюремщика с черными нарукавными повязками велят мне встать. Их взгляды неподвижны, как у Абу Фейсала.

— Всё, — едва шевелю я онемевшими губами.

Я делаю шаг навстречу тюремщикам. Мустафа, успев поймать меня за руку, крепко обнимает. Я растерян, никак не реагирую. Я не знаю, что говорить. Меня трясет. Я просто молча смотрю на Мустафу. Он пожимает мне руку и, пристально глядя мне в глаза, просит, чтобы я никогда не сожалел о том, что сделал.

— Жизнь в любом случае слишком коротка, и нет ничего постыдного в том, чтобы сгореть в пламени страсти, — говорит он и отворачивается, всхлипывая.

На меня надевают наручники. Я предпринимаю последнюю попытку:

— Джасим соврал вам. Я не женат. Я влюбился в девушку. Она не замужем. Клянусь Аллахом, для нас обоих это была первая любовь. Меня должны высечь, а не забивать камнями насмерть. Послушайте, по закону вы должны найти свидетелей — где они? — Я закрываю глаза и вижу, как меня закапывают по грудь и потом забрасывают камнями. Вопль протеста вырывается из моей груди. Я кричу тюремщикам: — Ведите меня к судье! Я многое могу ему рассказать. Кораном клянусь, я любил незамужнюю девушку и сам я не женат! — Меня без слов выталкивают из камеры в коридор. Мои крики сменяются мольбами: — Пожалуйста, если хотите убить меня, то хотя бы не камнями! Попросите, чтобы мне просто отрубили голову, Аллах вознаградит вас за вашу доброту. Пожалейте меня, убейте быстро.

Мы вышли на улицу. Перед тюрьмой стоит модель самолета. Он не может летать, хотя его передние колеса почти отрываются от земли. Я молюсь о том, чтобы случилось чудо, и самолет улетел вместе со мной в далекие страны, где я позабуду об этом кошмаре.

Тюремщики нагибаются и связывают мне ноги цепью. Опустив голову, я смотрю на них. Слезы капают из моих глаз на землю. Один из тюремщиков видит их и переводит взгляд на меня. Я зажмуриваюсь и запрокидываю голову. Все мои мысли о Фьоре, о том, как я скучаю по ней, как хочу быть рядом с ней. Я хочу, чтобы она обняла меня в последний раз в нашей земной жизни.

Вместе с двумя полицейскими меня сажают в грузовик. Я сажусь на металлическую скамью; мне завязывают глаза. Но я знаю, куда мы едем. О, Фьора! Что ты сейчас делаешь? В своей комнате, пишешь письмо, которое я никогда не получу, или мечтаешь о нашей совместной жизни? Эта мечта скоро умрет — умрет вместе со мной.