Коляска подкатила к дому, и дверь тут же открыл вышколенный швейцар, не забыв низко поклониться хозяевам. Александр Михайлович, вовсю зевая, захотел уйти на свою половину, – они давно уже ночевали раздельно – но Идалия остановила его вопросом:

– А Пушкины там будут?

Замерев на первой ступени лестницы, ведущей на второй этаж, Полетика обернулся.

– Где? На балу у Вяземских?

– Да, – нетерпеливо снимая шляпку, подтвердила Идалия.

– Будут, наверное, – пожал плечами супруг, – а что?

– Ничего, – буркнула Идалия, раздражённо всучив шляпку горничной.

Не сказав мужу больше ни слова, она прошла на свою половину.

Пушкин и его жена, троюродная сестра Идалии, с недавних пор стали для неё нежелательными собеседниками. Наталью она считала своей соперницей, претендующей на титул самой красивой женщины Петербурга, а Пушкин… её оскорбил. Тот разговор в карете, случившийся месяц назад, до сих пор вызывал у неё приступ дурноты.

Александр предложил её подвезти до дома, когда они вместе возвращались от Карамзиных. Наталья задержалась поболтать с Катериной Андреевной, вдовой знаменитого историка, а Идалия решила воспользоваться счастливым моментом и проехаться с Пушкиным наедине.

– Что же, Александр Сергеевич, вы не просите у меня того поцелуя, который, как вы выразились, не приняли бы по почте? Я не прочь его вам подарить, – игриво начала она тогда разговор.

О, как сладок и страстен был его поцелуй! При воспоминании о крепких губах и сильных, цепких пальцах, которыми он обхватил её подбородок, у Идалии мурашки бежали по коже… Но дальше… кошмар. Когда она попыталась обнять его за шею, Пушкин внезапно отпрянул.

– Этого достаточно, радость моя, – усмехнулся он ей в лицо.

– Вы играете со мной? – прошептала она уязвлённо.

– Нет, что вы, – продолжая ухмыляться, ещё дальше отодвинулся от неё Пушкин и взял в руки тросточку, – это ваша прерогатива играть с мужчинами, доводя их до сумасшествия своей красотой, моя прелесть.

– По-моему, так называют развратных женщин, – с гневом произнесла она, чувствуя, что корсет стал невыносимо тесен для её вздымающейся от частого дыхания груди.

– А вы не такая, мадам Интрижка?

От бешенства у неё потемнело в глазах. Она осмотрелась близ себя, раздумывая, чем бы запустить в ставшее ненавистным насмешливое лицо. Под рукой оказалась дамская сумочка, которую она, не задумываясь, бросила в Пушкина. Тот ловко поймал её и, словно поддразнивая, стал вертеть в руках.

– Вы прекрасны и в гневе, мадам, но тем более мне жаль, что такая красота доступна для слишком большого количества мужских рук. Так можно и растерять всё.

– Следите, сударь, за своей женой, а ещё лучше за своей головой, чтобы там не выросло что-нибудь неподходящее, – бросила она в ответ и со злорадством увидела гримасу неудовольствия на лице Пушкина.

Однако больше смотреть на него не было сил, и она отвернулась. Последние минуты они проехали в тяжёлом молчании. Не попрощавшись, она выскочила из кареты и на следующих встречах всячески избегала Пушкина, боясь снова увидеть на его лице насмешку.

После столь неприятного разговора ей захотелось ещё больше отыграться на чувствах мужчин, но Ланской для этого не годился – слишком уж он её любил. А потом появился Жорж Геккерн, от одного вида которого каменное сердце Идалии таяло, как масло. Высокий, изящный блондин, своими голубыми глазами и весёлым нравом, он быстро очаровал всех дам. И неспроста Идалия поддела Пушкина – Наталья Николаевна смеялась громче всех над его шутками. Все видели, что настойчивость ухаживания Жоржа и пылкость его признаний вскружили ей голову. Уже давно по Петербургу злословили, что и сама Наталья была не против этого флирта.

Идалии было обидно, что Жорж уделял этой жеманнице внимания больше всех, но она не теряла надежды – от её прелестей ещё никто не отказывался, кроме… Пушкина.

Она вздохнула, раздумывая, как бы окрутить новоиспечённого барона Геккерна, бывшего Дантеса, и не потерять Ланского? Не придумав ничего особенного, уставшая Идалия в последний раз посмотрела на себя в зеркало. В желтоватом свете канделябра на дамском трюмо она с тайным удовольствием отметила и богатство распущенных густых волос, и красоту своего молодого лица. Не может быть, чтобы Жорж устоял перед ней. Такого просто не может быть.

У подъезда Вяземских на Фонтанке длинной вереницей выстроились кареты. Дверцы поминутно открывались, и из них выскакивали разряженные девушки в сопровождении грузных дам и многочисленные кавалеры, уже с порога выхватывающих глазами пару для себя на этот вечер.

Открывающаяся дверь в дом Вяземских словно приглашала в рай: широкая лестница манила ярким светом бесчисленных свечей и большим количеством цветов. На улице была промозглая петербургская осень, а здесь – настоящее лето. На ступеньках чинно выстроились лакеи в бархатных ливреях.

Ах, как Идалия любила это предвкушение праздника! Стоило большого труда сдержать себя и не пробежать с детской радостью навстречу бальному, краткому, но такому сладкому счастью. Ей приветливо кланялись мужчины в чёрных фраках и мундирах, более холодно кивали дамы, покрытые брильянтами и сверкавшие в просторных залах как новогодние ёлки. Идалия была лучше всех, красивей всех! Она в этом не сомневалась, втайне посматривая на себя и на свой новый наряд, так вовремя прибывший из Парижа. Её медные волосы выгодно подчёркивало тёмно-красное платье, с воздушными пышными рукавами, а белизну кожи – рубиновое колье, подарок отца, которое таинственно поблёскивало из-под меха горностая, привлекая внимания к белоснежной лебединой шее.

Александр Михайлович подвёл её к княгине Вере Вяземской, которая беседовала с Софьей Николаевной Карамзиной. Учтиво улыбнувшись, хозяйка поприветствовала Идалию с мужем, произнесла пару дежурных фраз про давку на балу, про ненастный октябрь и после продолжила разговор с подругой, не собираясь подключать к беседе Идалию. Но той было всё равно. Холодные голубые глаза Вяземской и приторная улыбка Карамзиной её не трогали. Она знала, что эти две дамы её не любят и приглашают только потому, что не могут не пригласить Александра Полетика – любимого партнёра по преферансу хозяина дома Петра Вяземского. Сама же Идалия была ещё и троюродной сестрой Натальи Пушкиной, которая считалась любимицей царя и украшением любого бала. Что же, пусть император восхищается Пушкиной. Идалия Полетика знала себе цену. Вокруг неё, словно пчёлы, всегда вились молодые люди в мундирах, и она дарила царственные улыбки особо удачливым кавалерам.

– Мадам, вы не забыли, что обещали мне танец? – шепнул на ухо высокий адъютант, нервно играя кончиком своего аксельбанта.

Она благосклонно улыбнулась, лишь кивнув в ответ.

Муж направился к карточному столу, а она обмахивалась веером, смеялась нехитрым шуткам офицеров и искала глазами Ланского. Неужели он не придёт? Обещал же… Ланской был палочкой-выручалочкой – с ним у неё всегда было отличное настроение и спокойно, как с другом. Да и танцевать с таким высоким, красивым офицером, каким был Пётр, было одно удовольствие.

Свет словно стал ещё ярче, хотя казалось, что ярче уж некуда. Заиграла музыка. Гости оживились, присматривая подходящую пару. Взоры кавалеров стали нежнее, разговоры выразительнее. Адътант пришёл за обещанным танцем. Бал начался.

После окончания первого танца она забеспокоилась: придёт ли Пётр? Но вот и он. Его чёрные, глубоко посаженные глаза, с любовью смотрели на неё.

– Что вы так запыхались, мой друг? – ласково спросила Полетика склонившемуся к её руке Петру.

– Еле успел, – пробормотал он, ведя Идалию в центр зала для второго танца. – Получил неожиданный вызов к Его величеству.

– Вы, действительно, чуть не опоздали, – Идалия резко свернула веер и указала ему на адьютанта, провожавшего её грустным взглядом, – меня могли уже увести.

Гвардейские мундиры и чёрные фраки окружили прекрасных дам. Мазурка началась. Полетика чуть задержала дыхание, ощутила ласковые, сильные руки любезного друга и окунулась в знакомую атмосферу, которая давала упоение, радость и даже смысл её жизни.