Наталья замечание пропустила мимо ушей и не собиралась отвечать, но её вдруг удивило, что за столом не было Маши.

– Прасковья, а где Маша? – позвала она няню, – приведи-ка её обедать.

– Как? Вы хотите посадить маленького ребёнка с нами за стол? – удивилась хозяйка.

– Да, – твёрдо ответила Наталья, поднимая глаза и выдерживая недовольный взгляд невестки, – старшая девочка давно обедает с нами. Поверьте, её манеры не хуже, чем у некоторых взрослых.

Елизавета Егоровна поджала губы и повернула обиженное лицо к Дмитрию.

– Митя, ты разрешишь сесть ребёнку за стол?

– Брось, Лизочка, – миролюбиво проронил брат, – ничего страшного, если Маша будет обедать с нами. А вообще, Таша, ты уж согласовывай свои желания с моей женой. Теперь Елизавета здесь хозяйка.

Дальнейший обед прошёл в неловком молчании, но для Натальи главное было, что Маша хорошо покушала. Быстро отобедав, она пошла проследить, как поедят трое других детей. Скорей бы этот день закончился – думала она, устраивая комнату. На сердце лежала тяжесть и от холодного приёма, и из-за безвольного брата, разрешившего устраивать Елизавете Егоровне свои порядки в родном для Гончаровых имении. Ничего не поделаешь. Просто открылась ещё одна неприятность после гибели Саши – у неё теперь не было родного дома.

Давным-давно, когда она была маленькой и жила здесь с дедушкой, Наталья просыпалась с ощущением счастья от наступления нового дня. Бывало, проснётся и гадает, что сегодня дедушка придумает интересного? Что ей подарит? Потом, после тяжёлой жизни со строгой матерью и с безумным отцом, который гонялся за ней с ножом, это ощущение утренней радости забылось.

И вдруг появился Саша… Когда мать уступила её просьбе и дала согласие на их помолвку, радость вернулась. Она жила и мечтала о свадьбе.

Саша был так сильно в неё влюблён, так пылок, так страстен, что иногда было страшно оставаться с ним наедине. А какие стихи он читал… Её сердце таяло, как у Снегурочки. Наталья вспоминала их разговоры и всё время спрашивала себя, чем же она могла так приворожить Пушкина? Разве мало красивых женщин? Она помнила, как не смела поднять глаз, когда он читал ей стихи, страстные, нежные, хотя написанные, может быть, и не для неё, но глаза Саши сверкали такой любовью, такой страстью, соединённой с нежностью, что о подобных пустяках и не думалось.

Я влюблён, я очарован,

Я совсем огончарован…

Мама была недовольна тем, что из-за Пушкина, из-за его сватовства к ней, к Наталье больше никто не сватался. Александр Сергеевич пользовался такой славой, что ни богатый, ни знатный жених не смел перейти дорогу знаменитому поэту. Господи, спасибо Тебе за это счастье…

Теперь, утром, едва начинало брезжить сознание, Наталья ощущала какую-то тяжесть, казалось, навсегда поселившуюся у неё в груди. Она была невыносима, эта болезненная подавленность, разрушающая радость нового дня. Вот и сегодня – Наталья открыла глаза и скорбно смотрела на портрет дедушки, висевший на противоположной стене кабинета. Его внимательный, пытливый взгляд, с каким изобразил его художник, заставлял задуматься о жизни… Почему так несправедливо устроен мир, когда умирают самые лучшие люди, самые любимые, без которых ты не можешь не только быть счастливым, но трудно даже дышать?

Весеннее солнце не разделяло с ней печаль и светило в окно так ярко, что оставаться дома не было никакой возможности.

– Иди, иди, матушка, прогуляйся, – согласно кивнула няня Прасковья, когда после некоторых раздумий Наталья надела салоп и взяла в руки зонтик.

В глубине аллеи тенистого сада, по дорожкам которого она всегда любила гулять, словно старый знакомый, её радушно встретил порывистый ветер, силясь вырвать из рук ненужный зонт.

Она остановилась, с болью вспомнив, что именно в этом месте, вот так же, гуляя с Сашей после помолвки, он вдруг усадил её и, присев рядом, начал читать стихи:

Когда так нежно, так сердечно,

Так радостно я встретил вас,

Вы удивилися, конечно,

Досадой хладно воружась.

Вечор в счастливом усыпленье

Моё живое сновиденье

Ваш милый образ озарил…

После стихов он целовал ей руки, щёки, губы, а она обнимала его за шею и нежно гладила его непокорные кудри.

Господи, куда всё это ушло? Хотя нет, не ушло. У неё остались дети, так чудно напоминающие, каждый по-своему, Сашу.

Наталья осмотрелась вокруг. Сейчас деревья ещё не создавали такой тени, весна едва-едва обогрела землю, и почки только набухли, кое-где выпустив из себя молодые листочки. Она посидела ещё немного и побрела дальше, пытаясь разобраться в своей душе, которая ощущала не только тяжесть утраты, было что-то ещё… Иногда ей хотелось попросить у мужа прощения, но не за то, в чём её обвинял свет. Нет, она даже в мыслях ни разу не изменила Пушкину… Может быть, за то, что осталась жить без него. Что продолжает ходить по аллее, любуется весной, вдыхает свежий ветер, чувствуя приятную ласку его дуновения, слушает птиц. Она живёт, а его уже нет. Но представить, что он, такой жизнерадостный, добрый, весёлый, лежит в земле, она не могла. Нет, он жив, просто живёт в другом мире. Саша достоин лучшего мира, в этом она не сомневалась.

Весна пробудила сонных мух, и они с утра до вечера нудно и упорно бились в закрытое грязное окно. На душе Елизаветы Егоровны было неспокойно. До приезда золовок в большой усадьбе было скучно – гостей зимой встречаешь хорошо если раз в месяц. Теперь повсюду слышались детские и взрослые голоса родни мужа, но веселее почему-то не стало. В душе жила обида, что никто из сестёр не побывал на её свадьбе. Да, она знала, что в то время ещё одна сестра Гончаровых – Екатерина выходила замуж, но… всё равно обидно, будто ею брезгуют.

– Что, Лизочка, закручинилась? – спросила Елизавету Егоровну входящая тётушка Сара, что приехала вместе с ней из далёкого Кавказа. – Не заболела часом?

Чем-то они были похожи, только Лиза была помоложе, а тётя – сестра матери, высокая, как жердь, с желтоватой кожей, крупным носом, пятидесятилетняя женщина, так и не вышедшая замуж, – постарше. Объединяли их чёрные, как смоль, волосы, которые и у той и у другой были частенько распущены. Но у Лизы густые локоны были скреплены черепаховым гребнем, а Сара свои поседевшие и поредевшие волосы даже не пыталась спрятать под платок, отчего прислуга тётку за глаза называла лохудрой.

– Да здорова я, – лениво ответила Лиза.

День клонился к вечеру, было скучно, и она перебирала любимую шкатулку с украшениями на туалетном столике Заходящее солнце красными закатными лучами высвечивало то зеленоватый топаз в бь почерневшем серебре, то тёмный, как густая кровь, рубин в старом золотом кольце. Драгоценности были забавой и слабостью хозяйки. Она могла часами рассматривать украшения, доставшиеся ей от матери. Но сегодня не радовали даже они.

– Вот скажи, Сара, – обернулась к тётке Лиза, – почему некоторым достаётся так легко, без усилий такая красота? Я стараюсь, наряжаюсь, а приехала эта фифа из столицы со своей сестрой и смотрят на меня, как на выскочку. А чем я хуже?

– Да ничем ты не хуже, Лизочка, и ничего они не смотрят, – затараторила тётка, всплеснув руками, – Наталья вообще ни на кого глаз не поднимает, словно неживая. Да и можно её понять – осталась без мужа, а деточки без отца.

Лиза отодвинула шкатулку и развернулась к собеседнице.

– Сара, а ты знаешь подробности? Что в газетах писали?

– Так известно что – дуэль с этим… Дантесом. Пушкина-то и ранили.

– Да это я всё знаю, – с досадой перебила её Лиза, – а что на самом-то деле было? Изменила Наташка Пушкину или нет? Может, спросишь у няньки её?

– Ой, не знаю, – испугалась Сара, – странная она какая-то, да и на меня волком смотрит.

– А ты попробуй, попробуй, тётенька, может, выведаешь чего…

Но никаких новых подробностей Сара не узнала, и Лизавета Егоровна продолжала ревниво замечать, как прекрасно выглядит Наталья Николаевна даже в трауре, в неизменных чёрных платьях. Ещё до приезда золовок она с любопытством ждала, правда ли окажется, что Наталья красивей всех, кого она знала? И с тайной завистью и досадой убедилась, что это сущая правда.