Но тут Яков встал со стула и, опустив голову, тихо пошёл к двери. Илья видел, что плечи у него вздрагивают и шея так согнута, точно Якова больно ударили по ней.
- Погоди! - смущённо сказал Илья, взяв товарища за руку. - Куда ты?
- Пусти, брат, - почти шёпотом молвил Яков, но остановился и взглянул на Илью. Лицо у него было бледное, губы плотно сжаты, и весь он как-то размяк, точно его раздавило…
- Ну… погоди! - виновато просил Илья, осторожно отводя его от двери. - Ты не сердись на меня. Правда ведь…
- Я знаю, - сказал Яков.
- Знаешь? Кто сказал?
- Все говорят…
- Н-да-а… Но ведь и говорят - тоже жулики!
Яков взглянул на него жалобными глазами и вздохнул.
- Не верил я, - думал, со зла говорят, из зависти. Потом - стал верить… А коли и ты, - значит…
Он махнул рукой, отвернулся от товарища и замер неподвижно, крепко упираясь руками в сиденье стула и опустив голову на грудь. Илья отошёл от него, сел на кровать в такой же позе, как Яков, и молчал, не зная, что сказать в утешение другу.
- Вот тут и живи, - вполголоса сказал Яков.
- Да-а, - отозвался Илья в тон ему. - Я, брат, понимаю-нехорошо тебе. Одно утешенье - все таковы, как поглядишь…
- Ты верно про то знаешь? - робко спросил Яков, не глядя на товарища.
- Помнишь - убежал я? Видел в щель, как они подушку зашивали… а он хрипел ещё…
Яков повел плечами, встал и пошёл к двери, сказав Илье:
- Прощай…
- Прощай. Ты не того… не очень грусти… что поделаешь?
- Я - ничего… - отозвался Яков, отворяя дверь. Илья проводил его глазами и тяжело свалился на постель. Ему было жалко Якова, и в нём снова вскипела злоба на дядю и Петруху, на всех людей. Среди них нельзя жить такому человеку, как Яков, а Яков был хороший человек, добрый, тихий, чистый. Илья думал о людях, память подсказывала ему разные случаи, рисовавшие людей злыми, жестокими, лживыми. Он много знал таких случаев, и ему легко было забрызгивать людей желчью и грязью воспоминаний. Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и страх от сознания своего одиночества в этой чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем…
Когда, наконец, у него не стало больше терпения лежать одиноко в маленькой комнатке, сквозь доски стен которой просачивались мутные и пахучие звуки из трактира, он встал и пошёл гулять. Долго в эту ночь он ходил по улицам города, нося с собой неотвязную и несложную, тяжёлую думу свою. Ходил во тьме и думал, что за ним точно следит кто-то, враг ему, и неощутимо толкает его туда, где хуже, скучнее, показывает ему только такое, от чего душа болит тоской и в сердце зарождается злоба. Ведь есть же на свете хорошее, - хорошие люди, и случаи, и веселье? Почему он не видит их, а всюду сталкивается только с дурным и скучным? Кто направляет его всегда на тёмное, грязное и злое?
Он шёл во власти этих дум полем около каменной ограды загородного монастыря и смотрел вперёд себя. Навстречу ему из тёмной дали тяжело и медленно двигались тучи. Кое-где во тьме над его головой, среди туч, проблескивали голубые пятна небес, на них тихо сверкали маленькие звёзды. В тишину ночи изредка вливался певучий медный звук сторожевого колокола монастырской церкви, и это было единственное движение в мёртвой тишине, обнимавшей землю. Даже из тёмной массы городских зданий, сзади Ильи, не долетало до поля шума жизни, хотя ещё было не поздно. Ночь была морозная; Илья шёл и спотыкался о мёрзлую грязь. Жуткое ощущение одиночества и боязнь, рождённая думами, остановили его. Он прислонился спиной к холодному камню монастырской ограды, упорно думая, кто водит его по жизни, кто толкает на него всё дурное её, всё тяжкое?
“Ты это, господи?” - вспыхнул в душе Ильи яркий вопрос.
Холодный ужас дрожью пробежал по телу его; охваченный предчувствием чего-то страшного, он оторвался стены и торопливыми шагами, спотыкаясь, пошёл в город, боясь оглянуться, плотно прижимая руки свои к телу.
Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил:
- А!
- Как живёшь? - спросил Илья, идя рядом с ним.
- Надо бы хуже, да - нельзя… Ты как?
- Н-ничего…
- Тоже, видно, не сладко…
Помолчали, идя рядом и касаясь один другого локтями.
- Что к нам не придёшь? - сказал Илья.
- Всё некогда… Свободного-то время не больно нам отпущено, сам знаешь…
- Нашлось бы, коли захотел… - с упрёком сказал Илья.
- А ты не сердись… Меня зовёшь, а сам ни разу и не спросил, где я живу, не то, чтобы придти ко мне…
- А ведь верно! - воскликнул Илья с улыбкой.
Павел взглянул на него и заговорил более оживлённо:
- Я один живу, товарищей нет, - не встречаются по душе. Хворал, почти три месяца в больнице валялся, - никто не пришёл за всё время…
- Чем хворал?
- Пьяный простудился… Брюшной тиф был… Выздоравливать стал - мука! Один лежишь весь день, всю ночь… и кажется тебе, что ты и нем и слеп… брошен в яму, как кутёнок. Спасибо доктору… книжки всё давал мне… а то с тоски издох бы я…
- Книжки-то хорошие? - спросил Лунёв.
- Да-а, хороши! Стихи читал я - Лермонтова, Некрасова, Пушкина… Бывало, читаю, как молоко пью. Есть, брат, стихи такие, - читаешь - словно милая целует. А иной раз стих хлыстнёт тебя по сердцу, как искру высечет: вспыхнешь весь…
- А я отвыкать стал от книг, - вздохнув, сказал Илья. - Читаешь одно, глядишь - другое…
- То и хорошо… Зайдём в трактир? Посидим, потолкуем… Мне надо в одно место, да ещё рано…
- Пойдём! - согласился Илья и дружески взял Павла за руку. Тот опять взглянул в лицо ему, улыбнулся и сказал:
- Никогда у нас с тобой особой дружбы не было, а встречать тебя мне приятно…
- Ну, не знаю, приятно ли тебе… А мне - да!
- Эх, брат! - прервал Павел его речь. - Догнал ты меня, когда я о таких делах думал, - лучше не вспоминать! - Махнув рукой, он замолчал и пошёл медленнее.
Они зашли в первый попавшийся на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось, глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.
- Ты где работаешь? - спросил он Грачёва.
- Опять в типографии, - невесело сказал Павел.
- Трудно?
- Не работа ест, - забота.
Илья чувствовал смутное удовольствие, видя весёлого и бойкого Пашку унылым и озабоченным. Ему хотелось узнать, что так изменило Павла, и он, усиленно подливая пива в стакан ему, выспрашивал:
- Стихи-то сочиняешь?
- Теперь - бросил, а раньше много сочинял. Показывал доктору - хвалит. Одни он даже в газете напечатал…
- Ого! - воскликнул Илья. - Какие же стихи? Ну-ка, скажи!
Горячее любопытство Ильи и несколько стаканов пива оживили Грачёва. Его глаза вспыхнули, и на жёлтых щеках загорелся румянец.
- Какие? - переспросил он, крепко потирая лоб рукой. - Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда в башке - как пчёл в улье… так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже… Кипит в душе, слёзы на глаза выступают… хочется рассказать про это гладко, а слов нет… - Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: - В душе замешано густо, а выложишь на бумагу - пусто…
- Ты мне скажи какие-нибудь! - попросил Илья. Чем больше он присматривался к Павлу, тем сильнее росло его любопытство, и понемножку к любопытству этому примешивалось хорошее, тёплое и грустное чувство.
- Я смешные сочиняю - про свою жизнь, - сказал Грачёв, смущённо улыбаясь. Оглянулся вокруг, кашлянул и вполголоса начал говорить, не глядя в лицо товарища:
