Илья упорно смотрел на женщину, думая о том, как обнимет её, и боялся, что он не сумеет сделать этого, а она насмеется над ним. От этой мысли его бросало в жар и холод.
Ветер, залетая через слуховое окно на чердак, торкался в дверь комнаты, и каждый раз, когда дверь сотрясалась, Илья вздрагивал, ожидая, что вот сейчас войдёт кто-то и застанет его тут…
- Я запру дверь? - сказал он.
Матица молча кивнула головой, составила решето на лежанку, перекрестилась.
- Слава тебе, святый, - вот и сытая стала баба! Ой, немного же надо человеку!
Илья промолчал. Женщина поглядела на него, вздохнула и сказала ещё:
- А кто много хочет, с того много и спросят…
- Кто спросит? - отозвался Илья.
- А бог?
Илья снова не ответил ей. Имя божие в её устах породило в нём острое, но неясное, неуловимое словом чувство, и оно противоречило его желанию обнять эту женщину. Матица упёрлась руками в постель, приподняла своё большое тело и подвинула его к стене. Потом она заговорила равнодушно, каким-то деревянным голосом:
- Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я о ней думаю… Живёт она с вами - тобой да Яковом, - не будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога - поганая и проклятая… не ходят по ней бабы и девки, а, как черви, ползут…
Она помолчала и заговорила снова, разглядывая свои руки, лежавшие на коленях у неё:
- Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок и других баб - нет ли места где для девочки? Нет ей места, говорят… Говорят - продай!.. Так ей будет лучше… дадут ей денег и оденут… дадут и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким и уже не любят его бабы даром… то вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
Она закашлялась, точно поперхнувшись каким-то словом, но тем же равнодушным голосом докончила:
- Чем и поганой и голодной…
Ветер всё летал по чердаку, дерзко торкался в дверь.
Равнодушный голос женщины и её тяжёлая, неподвижная фигура не позволяли чувству Ильи развиться и внушить юноше храбрость, необходимую для выражения его желания. Матица как бы отталкивала его всё дальше, он замечал это и раздражался против неё…
- Боже, боже мой! - тихонько вздохнув, сказала женщина. - Святая мати!..
Илья сердито двинулся на стуле и угрюмым голосом заговорил:
- Называешь себя поганой, а сама всё - бог, бог! Думаешь, ему это нужно от тебя?
Матица взглянула на него, помолчала и качнула головой.
- Не понимаю твоей речи…
- Понимать тут нечего! - продолжал Илья, встав со стула. - Блудите, блудите - а потом бог! Коли бог - так не блуди…
- Ой! - беспокойно воскликнула женщина. - Что это? Кто же будет о боге помнить, как не грешные?
- Уж я не знаю - кто! - молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину и всех людей. - Знаю, что не вам о нём говорить, да! Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь… Не маленький… вижу я. Все ноют, жалуются… а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают, грабят?.. Согрешит, да и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я… обманщики, черти! И сами себя и бога обманываете!..
Матица смотрела на него молча, открыв рот и вытянув шею, в глазах её было тупое удивление. Илья подошёл к двери, резким движением сорвал крючок и вышел вон, сильно хлопнув. Он чувствовал, что жестоко обидел Матицу, и это было приятно ему, и на сердце стало легче и в голове ясней. Спускаясь с лестницы твёрдыми шагами, он свистал сквозь зубы, а злоба всё подсказывала ему обидные, крепкие, камням подобные слова. Казалось ему, что все эти слова раскалены, освещают тьму внутри его и показывают ему дорогу в сторону от людей. Уже он говорил свои слова не одной Матице, а и дяде Терентию, Петрухе, купцу Строганому - всем людям.
“Так-то вот! - выйдя на двор, думал он. - Нечего с вами церемониться, - сволочь!..”
Вскоре после посещения Матицы Илья начал ходить к женщинам. Первый раз это случилось так: однажды вечером он шёл домой, а какая-то женщина и сказала ему:
- Пойдём?
Он взглянул на неё и молча пошёл рядом с нею. Но идя, он наклонил голову и всё оглядывался кругом, боясь встретить знакомого. Через несколько шагов женщина ещё сказала предупреждающим голосом:
- Смотри - целковый.
- Ладно! - сказал Илья. - Идём скорее…
И вплоть до квартиры женщины они шли молча. Вот и всё…
Но знакомство с женщинами сразу повело к большим расходам, и всё чаще Илья думал о том, что его торговля - пустая трата времени, не даст она ему возможности устроить чистую жизнь. Одно время он хотел, по примеру других разносчиков, заняться лотереей и обманывать публику, как все разносчики. Но, подумав, нашёл эту затею мелкой и хлопотливой. Пришлось бы прятаться от городовых или заискивать у них и платить им, - это было противно Илье. Он любил смотреть всем в глаза прямо и смело и чувствовал острое удовольствие оттого, что всегда был одет опрятнее других разносчиков, не пил водки и не жульничал. Ходил он по улицам не торопясь, степенно, его скуластое лицо было сухо и серьёзно; разговаривая, он прищуривал свои тёмные глаза, говорил немного, обдуманно. Часто он мечтал о том, как хорошо было бы найти денег рублей тысячу или больше. Рассказы о кражах возбуждали в нём жгучий интерес: он покупал газету, внимательно читал о подробностях кражи и долго потом следил, - нашли воров или нет? А когда их находили, Илья сердился и осуждал их, говоря Якову:
- Попались, болваны!.. Уж не брались бы, коли не умеют, - черти!
Как-то вечером он сказал Якову:
- Жулики лучше живут, честные - хуже!
Лицо Якова напряглось, глаза прищурились, и он сказал тем пониженным, таинственным голосом, которым всегда говорил о мудрых вещах:
- Позапрошлый раз в трактире дядя твой чай пил с каким-то старичком, начётчиком, должно быть. Старичок говорил, будто в библии сказано: “покойны дома у грабителей и безопасны у раздражающих бога, которые как бы бога носят на руках своих…”
- А - не врёшь ты? - спросил Илья, внимательно прослушав товарища.
- Не мои слова… - разводя руками, словно нащупывая что-то в воздухе, продолжал Яков. - В библии сказано… может, он и сам выдумал, старичишка-то… Переспросил я его… повторяет в одно слово…
И, наклоняясь к Илье, он сказал:
- Взять, к примеру, отца моего… Покоен! А бога раздражает…
- Ещё как! - воскликнул Илья.
- В гласные его выбрали…
Яков опустил голову, тяжело вздохнул и добавил:
- Надо бы, чтобы каждое человеческое дело перед совестью кругло было, как яичко, а тут… Тошно мне.. Ничего не понимаю… Сноровки к жизни у меня нету, приверженности к трактиру я не чувствую… А отец - всё долбит… “Будет, говорит, тебе шематонить, возьмись за ум, - дело делай!” Какое? Торгую я за буфетом, когда Терентия нет… Противно мне, но я терплю… А от себя что-нибудь делать - не могу…
- Надо учиться! - солидно сказал Илья.
- Трудно жить… - тихо молвил Яков.
- Трудно? Тебе? Врёшь ты! - вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. - Мне - трудно, да! Ты - что? Отец состарится - хозяин будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, - понял? А мне - хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я - лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
Яков поглядел на товарища и вдруг тихо, но внятно сказал:
- Не дай бог тебе удачи!
- Что? Почему? - вскричал Илья, остановившись среди комнаты и возбуждённо глядя на Якова.
- Жаден ты, - ничем тебя не успокоишь, - объяснил тот.
Илья засмеялся сухо и со злобой.
- Не успокоишь? Ты скажи-ка отцу своему, чтоб он дал мне хоть половину тех денег, что у дедушки Еремея вместе с моим дядей они выкрали, - я и успокоюсь, - да!
