В кратком радионекрологе также упоминался еще один случай, когда Татаров привлек внимание широкой публики. Он был номинирован на медаль Филдса и пытался отказаться от нее, но после уговоров и давления со стороны коллег передумал и принял награду. Примерно через год он выиграл премию Клэя и вновь попытался отказаться от награды, но снова уступил дружеским уговорам коллег. Позже ходили слухи, что он был в числе номинантов на Нобелевскую премию, хотя отдельной Нобелевской премии для математиков нет. У него также взяли телеинтервью.

Первые вопросы были о его исчезновении в 2006 году, но он не стал на них отвечать. Его спросили, почему он все время отказывался от самых престижных наград на своем академическом поприще. Его засыпали вопросами, примет ли он Нобелевскую премию, если вдруг ее ему присудят.

Профессора Татарова взбесили настойчивые расспросы, и ответы его стали расплывчатыми и бессвязными. Его внешний вид – всклокоченные волосы, голубые навыкате глаза, лохматые брови, кривые зубы, побагровевшее лицо – на короткое время сделали из него архетип этакого ученого-затворника. Из-за своего поведения он казался взбалмошным, гениальным, загадочным, чудовищным, слегка безумным.

Интервью пришлось прервать, но почти сразу после этого оно стало вирусным в Интернете. Именно там я его и посмотрел, и мне стало жаль Татарова. Он был не от мира сего – узкий специалист, озабоченный множеством сложных идей и концепций и совершенно не приспособленный для того, чтобы парировать легкомысленные остроты телеведущего.

Таков был только что скончавшийся Кирилл Татаров. Ему было чуть больше девяноста.

Но была и другая. Почему смерть Татарова в столь преклонном возрасте вновь напомнила мне о Лил, Лилиан Виклунд, стало не сразу понятно. Два абсолютно разных человека, их смерти теперь разделяли более двух десятилетий, и в моем сердце и памяти они занимали совершенно разные уголки. В конце выпуска новостей я выключил радио и продолжал лежать в постели, охваченный воспоминаниями о Лил, отгоняя мысли о Татарове.

Я не думал о Лил в течение долгого времени, по меньшей мере в течение многих месяцев, но на момент ее смерти я был глубоко опечален.

Она была моей девушкой, и она умерла. Я потерял близкого человека, но преодолел себя и построил жизнь без нее. Сказать об этом так холодно – вернейший способ описать то, что произошло, но на самом деле все, что связано с ее смертью, травмировало и сильно потрясло меня. Лил была моей возлюбленной, моим другом, моим близким человеком, и до того дня, как ее не стало, я предполагал, что она будет и моим будущим. Но ее отняли у меня, отняли грубо и жестоко.

После ее смерти прошли годы. Шок от известия и горечь утраты ослабевали, но как медленно, как мучительно медленно! Постепенно я стал меньше думать о ней. Я учился жить без нее. Когда вашу возлюбленную убивают в таком молодом возрасте… я подозреваю, что полностью исцелиться невозможно. Вы не можете полностью забыть все, не можете отбросить бесконечно малую крупицу надежды. Потому что, хотя мне в конце концов удалось похоронить мои чувства ужасной утраты, горя и одиночества, мне не было дано успокоения правды. Я знал, что она мертва, знал, что ее убили, но у меня не было доказательств. Виновные в ее смерти не предстали перед судом, ее тело так и не было найдено. Это крошечное, щемящее душу зернышко надежды осталось.

Через несколько лет после убийства Лил я встретил Жанну, и вскоре она стала моей спутницей жизни.

Не будучи официально мужем и женой, мы с Жанной жили вместе уже много лет и воспитывали двух сыновей, Сета и Луи, оба школьного возраста. И она, и я строили каждый свою карьеру в контексте шумной и счастливой семейной жизни. Как и у любой прожившей не один год семейной пары, у нас было много общего – дом, праздники, книги, картины, музыка, воспоминания и прежде всего дети.

Лили Виклунд и мой недолгий роман с ней уходили еще дальше в мое личное прошлое. Я никогда не мог полностью забыть Лил, но под влиянием счастливой семейной жизни и с каждым поворотом колеса прожитых мною лет, она все больше становилась человеком из прошлого.

Тем не менее я прекрасно помнил, как она выглядела, и где-то в моем кабинете хранились десятки ее фотографий, спрятанных в старой коробке. Я так и не смог забыть ее голос, ее американский акцент, ее осанку, ее походку, то, как она одевалась, те политические проблемы, которые ее раздражали, страстность ее убеждений и, как ни странно, ее любовь к пустякам, старым телепрограммам и самодельным украшениям. Она была утонченной и сложной женщиной, переменчивой в своем настроении, порой взбалмошной и непредсказуемой, но всегда верной и любящей. И, конечно же, ее внезапная смерть от рук других, когда она была еще такой молодой, наложила на все воспоминания о ней навязчивый, болезненный отпечаток.

Мы с Жанной жили на маленьком острове во внутреннем море, заливе Ферт-оф-Клайд. Остров назывался Бьют, или, в его гэльском написании, Эйлин Бхойд. Единственный городок на острове, ранее именовавшийся Ротсей, вернул себе гэльское название: Байле Бхойд. После принятия Шотландией односторонней Декларации Независимости многие западные острова и небольшие поселения в Хайленде решили вернуть себе гэльские названия – своего рода реакция простого люда против технократического и навязчиво современного индустриального общества, менявшего страну до неузнаваемости. После короткого, но трудного переходного периода Шотландия присоединилась к ЕС в качестве отдельной страны. Старый вынужденный союз с Англией в ущерб интересам шотландцев закончился.

Для нас с Жанной это был лучший из всех вариантов: Жанна родилась в Эдинбурге, но большую часть взрослой жизни провела в Англии. Для нее это было возвращением домой. Я англичанин, родился в Лондоне, но мои дедушка и бабушка по материнской линии были шотландцами. Для меня это было исследованием моего личного исторического наследия. Наша миграция на север означала, что мы могли воспитывать наших мальчиков как шотландцев, как полноправных европейцев. До сих пор этот план работал хорошо.

В то утро я был в доме один и мог позволить себе поваляться в постели дольше обычного.

Жанна взяла детей и поехала навестить свою мать, которая жила в Морнингсайде, районе Эдинбурга. Я позволил себе безобидную временную слабость – спать с включенным радио у кровати, не задергивая на ночь штор, чтобы утром наслаждаться солнечным светом, падавшим на воды залива, иногда засыпая, слушая музыку и всегда выключая ее, полностью проснувшись. Мне нравились приглушенные голоса в ночи, классическая музыка, сводки новостей со всего мира. Большую часть всего этого я не слышал, поскольку спал, но мне было приятно знать, что они звучат в моей спальне. Радио помогало мне побороть чувство одиночества, ослабить его. Когда Жанны и детей не было, дом казался слишком неподвижным, слишком наполненным тишиной.

Я скучал по Жанне всякий раз, когда она отправлялась в одну из таких поездок, но поскольку в прошлом году здоровье ее матери начало резко ухудшаться, они стали ее постоянной обязанностью. В настоящее время в нашей жизни поселилось подспудное осознание того, что Люсинда, мать Жанны, больше не должна жить одна, что ей, возможно, придется переехать в Бхойд, чтобы быть с нами.

Ночью два автомобильных парома, соединявших остров с материком, пришвартовались у пирса недалеко от окна нашей спальни. В шесть часов утра экипаж возвращал первый из них к механической жизни: где-то в глубине машинного отделения начал, утробно урча, вращаться стартер главного генератора судна. Иногда он будил меня, но я нередко просыпался и ожидал, когда же прозвучит этот сигнал. Вскоре после этого оживали рулевые двигатели. Паромы были оснащены гребными винтами для навигации в мелководных гаванях, и всякий раз, когда судно принимало пассажиров и транспортные средства, эти двигатели были повернуты, плотно прижимая корпус парома к стене причала. Они испускали негромкий, но настойчивый рокот, достигавший меня через воды гавани, словно этакое довольное урчание большого отдыхающего животного.