Девушка даже не шелохнулась. Она с ненавистью смотрела на немца и не могла понять: кто перед ней? Человек или животное? Мундир расстегнут, волосы взъерошены, лицо красное и лоснящееся от пота, а глаза налиты кровью так, что белков не видно совсем. Мерзкая, отвратительная физиономия.

– Ах ты не хочешь? – голос немца прозвучал угрожающе. – Так я заставлю тебя! – Генрих напрягся, глаза его сузились, и он, схватив девушку за подбородок, разжал ей рот и вылил водку.

Ольга поперхнулась, у нее начался кашель, а на глаза навернулись слезы. Генрих же, широко расставив ноги, запрокинул голову и громко рассмеялся. Но вдруг он резко оборвал смех, и на его лице появилась злобная гримаса.

– Как тебя зовут? – спросил он. – Впрочем, какая разница. Ты есть русская свинья и больше никто.

Генрих размахнулся и ударил девушку по лицу. Удар был такой силы, что Ольга не устояла на ногах и упала.

– Встать! – закричал Генрих.

Шатаясь, Ольга поднялась. Дрожь страха пробежала по ее телу, а лицо от удара начало медленно краснеть.

– Зверь, фашист, – громко выкрикнула она в лицо немцу и провела рукой по губам.

Алая кровь обагрила ее руку. Генрих, покачиваясь из стороны в сторону, вплотную подошел к Ольге.

– Ты думаешь, я напился до такого состояния, чтобы бить тебя, женщину? Нет, я бью не тебя, а вас, русских в твоем лице. Вы все у меня отняли: родину, дом, друзей. Я ненавижу вас, будьте вы прокляты! – ослепленный дикой яростью, закричал он.

Глядя на разъяренное лицо немца, Ольга думала, будто она вновь во власти дикого кошмара. Она прекрасно знала, что за вспышкой гнева незамедлительно последует физическая расправа. Через все это она уже прошла в концлагере «Равенсбрюк». И тогда Ольга собрала всю свою силу и толкнула немца в грудь, а сама метнулась к двери. Но Генрих качнулся в сторону и с перекошенным от бешенства лицом в прыжке успел ухватить девушку за ноги. Она упала. Генрих не отрываясь смотрел на девушку, смотрел и не видел ее. Перед глазами была точно черная пелена. И тогда он ударил ее сапогом по ногам. Ольга закричала. Но ее крик лишь еще больше подзадорил Генриха, и он, поставив ногу ей на живот, с силой надавил. Ольга попыталась вырваться, но Генрих наклонился и, схватив ее за волосы, приподнял и несколько раз ударил головой об пол. Она уже не кричала, лишь нечеловеческий стон вырывался из ее груди. А Генрих хотел, чтобы она молила о пощаде, ползала и извивалась у него в ногах. Но гордость этой русской девушки была слишком сильна. Она предпочла умереть, но не быть поставленной на колени.

– Эти русские… их не сломить и не убить! – Генрихом овладела невероятная ярость и злость, и он, точно помешанный, стал избивать ее ногами.

Удары сыпались с огромной силой по спине, ногам и животу. Ольга, как могла, пыталась от них увернуться, но в голове вдруг что-то взорвалось, и она затихла. Боль постепенно стала пропадать. Перед глазами появились разноцветные круги, темная волна закружила и швырнула в бездну, а затем вновь вернула к свету. Гаснущее и вновь возвращающееся сознание фиксировало все происходящее вокруг, но странно… она не слышала ни единого звука.

– Черт, не хватало мне еще убить эту русскую тварь, – прорычал Генрих.

Ольга лежала неподвижно. Изо рта у нее текла тонкая струйка крови, а в глазах, когда-то таких красивых изумрудных глазах, стояли слезы. Генрих застыл, медленно приходя в себя.

– Шульц, накрой ее покрывалом и отнеси по черной лестнице в комнату для прислуги. Пусть Барбара посмотрит за ней. Да не попадись отцу на глаза, – приказал Генрих денщику, которого вызвал звонком после того, как удостоверился, что девушка жива.

Шульц Хофман, пятидесятилетний мужчина с хмурым худощавым лицом бережно накрыл Ольгу покрывалом, взял на руки и вышел из комнаты. Проводив пристальным взглядом денщика, который медленно спускался по лестнице с девушкой на руках, Генрих вернулся в комнату и сел на край кровати. Он вдруг внезапно почувствовал себя не в своей тарелке.

– Господи, что же такое творится со мной? – он застонал, обхватив голову руками.

Генрих никогда не был с женщинами ласков, но такое… Он не мог понять, почему ярость, обида и злость, кипевшие в нем уже несколько дней, взяли над ним верх, и он точно дикое животное обрушился на беззащитную девушку. Вдруг в дверь тихо постучали.

– Войдите, – безразличным голосом сказал Генрих.

В комнату вошел старый барон.

– Генрих, я слышал шум в твоей комнате. Что случилось?

– Ничего, отец. Иди спать.

Барон быстрым взглядом окинул комнату и увидел на журнальном столике пустую бутылку из-под водки.

– Генрих, ты пьян. Я хочу, чтобы ты завтра же вернулся в дивизию. Мне не нравится твое настроение. Ты совсем раскис и, похоже, забыл, что ты офицер, а не кисейная барышня.

– Как раз это, отец, я и не забыл. Но в дивизию я не вернусь. Хватит, навоевался.

– Замолчи, – закричал старый барон. – Я не хочу тебя больше слушать. Посмотри на себя… На кого ты похож? Приведи себя в порядок и перестань пить.

– Отец, все рушится… все летит к черту… Я так верил фюреру и готов был идти за ним на край света. Но эти русские… Кто думал, что они будут так сильны? – Генрих подался вперед и с такой силой сжал кулаки, что побелели пальцы.

Старый барон подошел к сыну и, глядя ему прямо в глаза, тихо произнес:

– Я не узнаю тебя, Генрих. И знаешь, что меня больше всего возмущает в тебе?

Генрих криво усмехнулся и покачал головой. И то, что дальше сказал отец, не удивило его, а скорее обрадовало. Ему нужны были именно эти слова, которые больно хлестали по щекам, задевая гордость и самолюбие.

– Да, Генрих, возмущает не то, что ты потерял веру в фюрера и великую Германию, а то, что потерял веру в себя. Я не открою тебе истину, если скажу, что жизнь – не прямая и ровная дорога, по которой человек может идти до самой смерти, любуясь красотами окружающей природы. Жизнь – это в первую очередь борьба, и в этой борьбе побеждает сильнейший. В жизни бывают моменты, когда тебе никто не поможет, и только ты сам можешь найти выход из создавшейся ситуации. И от того, насколько ты будешь верить в себя и свои силы, будет зависеть твоя дальнейшая судьба.

– Слова… это только слова, – возразил Генрих и с вызовом посмотрел на отца.

– Нет, Генрих. Ты же знаешь меня, я не сторонник высокопарных слов, которые так любят произносить наши политические деятели, выступая перед народом. В 1918 году Германия тоже проиграла войну с Россией и вынуждена была подписать Версальский договор. Тогда многие офицеры и солдаты покинули армию. Они уже не верили в то, что Германия может возродиться. Я же ни минуты не сомневался и оказался прав. Уже в 1926 году наши научные учреждения начали разрабатывать новую военную технику, не имевшую аналогов во всем мире. А через несколько лет Германия стала вооружаться.

– Хорошо, отец, тогда ответь мне на один единственный вопрос. Почему мы проиграли войну? Почему? Чем больше я думаю над этим вопросом, тем больше склоняюсь к мысли, что если о любой политике судят по ее результатам, то военная политика Гитлера была в корне неправильной. К этой мысли я пришел не сейчас, когда русские уже на пути к Берлину, а тогда… в 1943 году под Сталинградом. Именно эта мысль, а не страх перед близившимся концом, не голод и не сильный мороз, были причиной того, что бесконечно долгие часы в «котле» превратились для меня в адскую муку. Я никогда тебе не рассказывал, как же мне удалось вырваться из окружения.

– Генрих, уже поздно, – прервал сына старый барон. – Давай лучше поговорим об этом завтра. Ты слишком возбужден, чтобы говорить сегодня на эту тему.

– Чего ты боишься, отец? Я не настолько пьян, чтобы не отвечать за свои слова, – Генрих встал и, чуть покачиваясь из стороны в сторону, прошелся по комнате.

Затем подошел к окну, наклонив голову, коснулся лбом холодной поверхности стекла. Несколько минут он стоял молча, вглядываясь в темноту ночи.

– Я приехал в генеральный штаб рано утром, – Генрих медленно повернулся и, посмотрев на отца, тяжело вздохнул. – В штабе царила полная неразбериха и паника. Повсюду валялись груды служебных бумаг, папки с грифом «совершенно секретно» и даже винтовки. Я не без труда попал в приемную фельдмаршала Паулюса. Адъютант фельдмаршала, полковник Адам, пытался связаться с 13-м армейским корпусом, но все было напрасно, связь была прервана. Я подошел к столу и стал ждать, пока освободится полковник. Вдруг мое внимание привлек документ, который лежал на столе. Отец, как ты думаешь, что это был за документ?