Юсалов вспомнил своё столярное мастерство, надел фартук и сам принялся за переустройство оркестра. Итальянский инструмент мандолину он приладил на квартовый строй — получилась домра. Гитары переделал на басы. Балалайки имелись в избытке. Юсалов выпросил в исполкоме телефонного провода, нарезал из него струн — и организация народного оркестра из «щипковых» инструментов была закончена.

Преподаватели начали знакомить учеников со скрипичным ключом, гаммой. Юсалов добавил, что попутно в месячный срок надо разучить одну песню. Её он перенял от проходившего красноармейского отряда и положил на ноты. Педагоги возмущённо зашушукались.

— Позвольте, — выступил регент, нервно пощипывая белый ус, — но ваш метод, гражданин Юсалов, просто, извините… безграмотен. Это равносильно тому, что если бы вы учеников сначала заставили вызубрить наизусть целую книгу, а уж только потом объяснили азбуку. Мы люди честные и калечить молодых людей…

— Я вас не держу, — резко перебил солдат. — Можете возвращаться на общественные работы. А песню эту ребятам сам растолкую, на слух запомнят.

Педагоги пожали плечами.

На первом уроке Юсалов обратился к ученикам с короткой речью:

— Довелось мне, друзья, раз в Киеве оперу послушать, крепко запала она в душу. Вот и открыл я эту школу. Пускай и бедняцкий класс понимает искусство. Покончим с атаманами, заморскими ихними союзниками, придётся нам и свои советские оратории разыгрывать и свои новые спектакли представлять. А ещё и то: я сам служил в полку в оркестре и знаю, как в бою, в походе музыка душу вздымает. Оружием нашим против белых генералов должно быть всё — и шашка, и песня. — Юсалов помолчал, вдруг нахмурился: — А товарищей, которые пришли сюда записочки девицам писать, прошу освободить училище.

За вечерним чаем с пышками гимназисты и барышни рассказывали родным о речах солдата.

В богатых казачьих домах насторожились.

III

Светлый май закурил пылью, в садах над заросшей камышами рекой закуковала кукушка, проклюнулись слабо пахнувшие цветы жёлтой акации. На просторной затравевшей площади вокруг обтянутой кумачом трибуны толпился празднично одетый народ. Звонили колокола двух станичных церквей, заглушая речи ораторов. Митинг кончился, и оркестр музыкальной школы грянул «Интернационал». Громкие стройные звуки взвились к солнцу, как развёрнутое знамя. Обнажились головы. Председатель исполкома приложил сильную короткопалую руку к бескозырке, отдавая честь.

У ограды храма, опираясь на алычовую клюку, стоял старый казак в коричневой черкеске с газырями.

— Кум! — проговорил он. — Что это за такая песня будет? Я её будто не слыхал раньше, кум.

Его сосед, дюжий казак в красном бешмете, гнусаво ответил:

— Мабуть, новое «Боже, царя храни».

Оба почтительно обнажили лысины, жёлтые и круглые, точно репы.

Председатель исполкома, улыбаясь, потряс руку Юсалову:

— Добре, капельмейстер. Оправдал ты свою школу. Прими большевицкое спасибо… Какое ж тебе положить жалованье за усердие?

Юсалов хитро прищурился:

— Два химических карандаша и бумаги. Ноты линовать буду.

Он объяснил, что на жизнь подрабатывает столярным ремеслом. А много ли одинокому надо?

— Бедной ты считаешь Советскую власть, — насупился матрос. — Станичный наш исполком в силах содержать и десять оркестров, только б пользу давали. Ладно. Поначалу выпишем тебе продовольственный паёк, а там по смете проведём и оклад.

Когда оркестр уходил с площади, старик с алычовой клюкой и казак в красном бешмете плевались и показывали музыкантам жилистые волосатые кулаки.

IV

На другой день Юсалов, доставая из кармана махорку, неожиданно обнаружил почтовый конверт, распечатал его. Вверху тетрадочного листа был нарисован чёрный гроб. Под ним стояла подпись: «Это для тебя, коли не оставишь играть боль-шевицкие панафиды».

Юсалов медленно выпил две кружки воды и пошёл в школу.

Учеников в классе сильно поубавилось: гимназистам надоело заниматься долбёжкой нот, барышням запретили учиться мамаши. И только старательно трудились батраки, казачья голь, преодолевая мудрёные гаммы. Регент с брезгливым видом ходил по классу, постукивая камертоном.

— Музыка есть молебствие души, — вкрадчиво внушал он, когда Юсалов отлучался из класса. — Музыка требует от нас отрешения от суеты сует… Да не шмыгайте вы носами! Чистые хряки, прости господи.

Солнце упало за осокорь. Хлопнула калитка, и во двор школы вошли трое здоровенных хлопцев. Они уселись на дубовом крыльце напротив окошка. Один из них, с плоским рябым лицом, закурил черешневую трубку. Все трое не проронили ни слова.

Юсалов выглянул в окно и побледнел. С хрустом скомкал в кармане найденное письмо.

— Ребята, — сказал он хрипло, — играйте «Интернационал».

И дирижёрская палочка его стремительно взлетела и опустилась, словно ведя за собой музыку. Юсалов стоял лицом к оркестру, чувствуя свою спину — огромную, точно она заслонила всё окно. Когда обернулся, хлопцев на школьном дворе не было…

Они пришли на другой день в тот же предзакатный час и встали на дубовом крыльце, подпирая крышу, точно три столба. Рябой покуривал трубочку. И опять ученики школы удивлялись, почему им надо прерывать занятия и играть «Интернационал». Едва затихли последние звуки гимна, хлопцы исчезли.

На третий день крыльцо было пусто, и ученики доиграли гаммы до конца.

Но когда с востока к станичной околице подступила густая тьма, в окошко юсаловской хибарки легонько постучали. В углу пустой белёной комнаты на кривоногой койке лежал тощий солдатский тюфяк. Ставни хибарки были перехвачены крючьями, дверь припёрта тяжёлым столом, в замочной скважине торчал ключ.

Стук повторился. Голос с улицы глухо окликнул:

— Отвори, хозяин, по делу надо. Пакет из Совета.

Юсалов, в одном белье, осторожно взял топор, попробовал пальцами зазубренное лезвие и стал в простенке между окнами.

В станице была власть Советов. За станицей, в плавнях, — власть бандитов. Когда поднималось солнце, по улицам свободно ходили работники из политпросвета, народ. Когда поднимался месяц, из плавней крадучись вылезали бандиты с обрезами, растекались по знакомым онемевшим проулкам. Они заходили в хаты к родне, гуляли у невест, пили самогон и сбивали каблуки под гармонику, позванивая в карманах серебряными рублями царской чеканки.

Церковный ктитор зорко следил за теми, кто из станичников изменяет Кубанской Раде, и царапал карандашом бумагу, старательно составляя список. Первым здесь стоял председатель исполкома, одним из последних — Юсалов. И хлопцы ходили с этими списками по окраинным проулкам, стучали тихонько в отмеченные крестом дома и, если хозяин открывал, уничтожали всю семью.

И только на площадь, где висел красный флаг, освещённый керосиновым фонарём, путь бандитам перерезал исполкомовский отряд. Не раз устраивал отряд облаву — бандиты проскальзывали, как вода между пальцами. Все эти Мыколы, Левки, Опанасы брали вилы, грабли — докажи, что они не мирные хлеборобы. Порука — волчья. Кто бы и выдал — боится.

Всю ночь, до розовой зорьки, не спал Юсалов. Утром спросил в исполкоме:

— Пакет мне с сидельцем присылали?

— Какой?

Солдат рассказал о «гостях». Матрос хмуро задумался, кивнул головой в угол, где в козлах стояли синеватые, смазанные маслом винтовки:

— Возьми одну, пригодится.

Капельмейстер легонько отмахнулся:

— Для чего? Одной винтовкой не обережёшься. Моё оружие — во! — Он вынул из-за голенища дирижёрскую палочку. — Музыка. Людей надо облагораживать, подымать сознание.

— Верно сказал, — усмехнулся председатель стансовета. — Людей. А бандит разве человек? Коршун. Его хочешь песней растопить? Старый ты воробей, Юсалов, да, гляди, как бы и под тебя мякину не подобрали. Музыка твоя не простая — революционная, от неё кое-кто в станице сна лишился. За неё ты бороться должен. Отстаивать с оружием.