«Форма для летнего путешествия?»

Совсем не похоже на разумный аргумент, который можно было бы применить в нашем споре. Таким образом с темы Сары мы соскочили, что дало мне понять – между ними творится какая-то ерунда. Опять.

И даже теперь, когда я сидела в тесном и душном самолете, выруливающим в сторону Лос-Анджелеса, и пыталась прийти в себя после детских криков, одна мысль об их с Сарой возобновившихся отношениях вызывала у меня легкую тошноту. Мы с ней никогда не были друг от друга в восторге. Я сомневалась, что, если они встречаются, она одобрила бы наш с Алексом совместный отпуск. А вот если они только собираются снова начать встречаться, тогда, вполне возможно, это наше последнее летнее путешествие.

Они поженятся, заведут детишек, начнут возить их в Диснейленд, и никогда мы с Сарой не станем достаточно хорошими подругами, чтобы мне позволили быть частью жизни Алекса.

Я засунула эту мысль куда подальше и принялась набирать сообщение Дэвиду:

«Я ТАК СЧАСТЛИВА И БЛАГОДАРНА ЗА ТО, ЧТО ВЫ МЕНЯ ПОЗВАЛИ!»

Он в ответ прислал мне гифку с танцующим медведем, и я перешла к диалогу с мамой.

«Обними и поцелуй за меня Алекса:)», – написала она, привосокупив в конце напечатанный смайлик. Ей так и не удалось научиться пользоваться эмодзи, а когда я пыталась ей объяснить, она выходила из себя. «Зачем, если я просто могу напечатать то, что мне нужно?» – каждый раз повторяла мама.

Мои родители никогда не были любителями перемен.

«Хочешь, я заодно его еще и за задницу ухвачу?» – поинтересовалась я.

«Если думаешь, что это поможет, – вперед, – незамедлительно ответила она. – Я уже устала ждать внуков».

Я только закатила глаза и закрыла диалог. Мама всегда восхищалась Алексом, и частично из-за того, что он вернулся в родной Линфилд. В глубине сердца мама лелеяла надежду, что в один прекрасный день мы внезапно осознаем, что все это время были влюблены в друг друга, после чего я тут же перееду в Огайо и немедленно начну рожать детей. Что касается моего отца, то он человек во всех отношениях заботливый и любящий, но крайне устрашающий. Алекс его всегда побаивался, и как только тот появлялся с ним в одной комнате, немедленно закрывался.

Папа – человек крупный и со звучным, как труба, голосом. Еще он, как и многие мужчины его возраста, человек крайне рукастый, а еще – имеет особенность задавать множество грубых вопросов, граничащих с невежливостью. Не то чтобы он надеется на какой-то определенный ответ, просто он очень любопытный и не очень отдает себе отчет в том, как он выглядит со стороны.

И, как и все члены семьи Райтер, он крайне плохо контролирует голос. Скажем, когда незнакомец вдруг слышит, как моя матушка орет: «А ты уже пробовал этот виноград? Он на вкус как сахарная вата! Просто пальчики оближешь! Дай-ка я тебе его помою… Ой, сначала нужно вымыть миску. О нет! Все тарелки в холодильнике – мы их как крышки для остатков ужина используем! Вот, держи прямо в руки!» – в общем, это уже может быть немного чересчур. Но потом в дело вступает мой отец и, нахмурив брови, громогласно произносит вопрос вроде: «А ты голосовал на прошлых выборах?» – и вот ты уже чувствуешь, что тебя запихнули на допрос к офицеру полиции, которому агент ФБР только что дал на лапу и попросил быть построже.

Первый раз Алекс появился на пороге моего дома в лето нашего настоящего знакомства – он пришел отвезти меня в караоке. Тогда я пыталась оградить его от родителей как могла – и для его спокойствия, и, что немаловажно, для моего.

К концу нашего путешествия из Чикаго в Линфилд я уже знала Алекса достаточно, чтобы понимать: для него войти в наш крохотный домишко, до предела набитый всякими безделушками, пыльными фоторамками и собачьей перхотью, – это как вегетарианцу оказаться на экскурсии по скотобойне.

Я не хотела, чтобы ему было неудобно, и так же горячо я не желала, чтобы он плохо отнесся к моей семье. Пусть мои родители странные, неаккуратные, шумные и невоспитанные – они были чудесными людьми, и я на собственном горьком опыте научилась, что, впервые придя в наш дом, замечают это немногие.

Так что я сказала Алексу, что встречусь с ним у дороги, но, поскольку я не запретила ему строго-настрого приближаться к дому, Алекс – будучи Алексом Нильсеном – все равно позвонил во входную дверь. Воспитанный в духе хороших мальчиков прямиком из пятидесятых годов, он решительно был настроен представиться моим родителям, чтобы они «не волновались» из-за того, что их дочь уезжает в ночи с незнакомым молодым человеком.

Заслышав дверной звонок, я со всех ног побежала к эпицентру разгорающегося хаоса. К сожалению, я уже успела обуться в свои винтажные туфли, украшенные розовыми перьями, а в них я ковыляла недостаточно быстро. К тому времени, как я спустилась с лестницы, Алекс уже стоял посреди коридора, что значило: по бокам от него возвышались шаткие колонны, сложенные из коробок со всякой ненужной всячиной; вокруг прыгали наши собаки – две очень старые и очень плохо воспитанные хаски; а множество развешанных по стенам семейных фотографий пялились на него немигающим взглядом.

В тот самый момент, как я стремительно обогнула лестницу и уже мчалась по коридору, раздался трубный глас моего папы.

– С чего ты вообще решил, что мы будем волноваться из-за того, что вы идете куда-то вместе посидеть? – спросил он. – Хм. А когда ты сказал, что вы идете куда-то вместе посидеть, ты, случайно, не имел в виду, что вы…

– Нет! – встряла я, оттаскивая за ошейник самого похотливого нашего пса, Руперта, пока он не успел оседлать ногу Алекса. – Ничего подобного. Точно не в этом смысле. И тебе точно не нужно ни о чем волноваться. Алекс очень медленно водит машину.

– Я это и пытался сказать, – промямлил Алекс. – Про скорость. Я вожу, соблюдая скоростное движение. Я просто хотел сказать, что вам не о чем беспокоиться.

Папа нахмурился, и лицо Алекса побелело как мел. Не знаю, что тогда испугало его больше – мой отец или слой пыли, густо покрывающий все плинтусы в коридоре. Что интересно, до этого самого момента я ни разу не обращала на это никакого внимания.

– Пап, ты видел машину Алекса? – быстро проговорила я, пытаясь его отвлечь. – Она жутко старая. И телефон у него тоже старый. Алекс им пользуется, наверное, лет семь уже.

Его лицо быстро сменило цвет с пепельно-белого на красный, но для отца моя маленькая ложь сработала отлично: теперь он смотрел на Алекса с выражением заинтересованности и легкого одобрения.

– Правда? – спросил он.

Даже спустя столько лет я помню, как Алекс перевел взгляд на меня, пытаясь получить хоть какую-то подсказку, что ему следует делать дальше. Я едва заметно кивнула.

– Да? – ответил он. Папа обрадованно сжал его плечо, да с такой силой, что Алекс болезненно поморщился.

– Всегда лучше починить, чем купить новое! – радостно возвестил папа, улыбаясь во все зубы.

– Что купить? – закричала из кухни мама. – Что-то сломалось? С кем ты говоришь? Поппи? Кто-нибудь хочет шоколадных крендельков? Сейчас, только найду чистую тарелку…

Прощание растянулось на двадцать минут – минимальное количество времени, которое требуется для того, чтобы покинуть наш дом, но в конце концов мы смогли вырваться на свободу.

– Твои родители, кажется, милые, – только и сказал Алекс, пока мы шли до машины.

– Еще бы, – ответила я чуть более агрессивно, чем стоило бы. Я словно подначивала его: давай-давай, скажи все, что ты думаешь о метровом слое пыли, и о напрыгивающих на тебя хаски, и о двух миллиардах детских рисунков, висящих по всей кухне, и о всех остальных жутких вещах, которыми славен наш дом. Алекс, конечно, ничего не сказал. В конце концов, он был Алексом – хотя тогда я еще и не понимала, что это значит.

За все те годы, что я с ним знакома, он ни разу не сказал ни о ком дурного слова. А когда Руперт умер, Алекс даже отправил букет цветов в мою общажную комнату. В сопроводительной открытке значилось: «После всего, что между нами было, я чувствовал с Рупертом особенную связь, – пошутил он тогда. – Нам будет его не хватать. И если тебе что-нибудь нужно, Поп, то я здесь. Всегда».