— Поаплодируем сеньору донору, — выкрикивает Хихена.

Мы аплодируем. Я вижу смущенные лица. Они полагают, что у меня нет сердца? Я чувствительнее всех вас, но это не поможет мне завоевать Менендес, а вот взяв быка за рога, думаю, добьюсь своей цели: она аплодирует до конца и останавливается последней.

— Внимание! — говорит Ледесма и опускает рычаг.

— Есть те, кого нет, — произносит голова, полуприкрыв веки.

Это начало всего. Печать, которая ясно показывает, кто такой Кинтана. Подходящая фраза для фестиваля гипотез. И хотя некоторые пытаются доказать, что она ничего не значит (я бы поступил точно так же, если бы на кону не стояла моя новая предприимчивая ипостась), чудо происходит. Мистер Алломби едва сдерживается, чтобы не захлопать в ладоши подобно восторженной крестьянке. Ледесма бьет по машине и кричит: «Вот так-то!», вдыхая оптимизм в массы. Будь у нас шляпы, мы бросали бы их в воздух.

— Эту фразу можно истолковать двумя способами, — произносит Папини. — В первом случае, с его точки зрения, мы не существуем. Иными словами, мы, разыгрывающие перед ним представление, принадлежим времени, а он уже находится в вечности, поэтому мы для него невидимы. Во втором случае он видит то, чего не можем видеть мы, и это присутствовало здесь с нами в течение девяти секунд.

— Проверить существование «этого», если говорить вашими словами, не представляется возможным, — говорит Гуриан, — поэтому я предложил бы выбрать другое направление, прежде чем дискуссия зайдет в тупик.

— Давайте не будем городить огород, — предлагает Ледесма.

— Есть еще одна, третья, возможность, — продолжает Папини. — В его вневременном восприятии он видит то, чем мы были, чем мы являемся, чем будем и даже чем могли бы быть, все возможные варианты. Глядя на вас, — он показывает на мистера Алломби, — он видит хозяина лечебницы, священника или уличную девку на окраинах Лондона, и число возможных Алломби так велико, что вы, с точки зрения донора, перестаете существовать.

— Что вы такое говорите? — возмущается мистер Алломби.

— Доктор Папини выражается образно, — успокаивает его Ледесма.

— Я говорю, что на словах донора можно построить гипотезу, — отвечает Папини. — Кто-нибудь ведет записи?

Он хочет заставить меня записывать его словоблудие. Занять мои руки. Позлить меня.

— Суть гипотезы в том, что мы есть, потому что мы не являемся всем тем, чем могли бы быть. Иными словами, сеньор директор, бытие основывается на отсутствии вариативности; можно сказать, что мы существуем в плане ошибки и благодаря ей.

Это его точные слова.

— Поаккуратнее, сеньоры, — говорит Ледесма. — Давайте сначала соберем данные, а потом уже определим границы анализа.

— Сначала границы, — парирует Папини, — а потом уже данные.

— Не думаю, — отвечает Ледесма.

— Данные, — произносит мистер Алломби. — А доктор Кинтана будет говорить с донорами everyday, говоря им одному за другим правду.

Я один? Со всеми донорами? Хихена встает, чтобы пропустить меня, Менендес открывает мне дверь, а Гуриан показывает на меня пальцем.

— Посмотрим, как сработает ваша магия, Кинтана, — произносит он.

Я хочу запомнить нас такими: мы лежим на траве, наши брюки расстегнуты, рубашка прикрывает живот и срам. Наши руки и ноги не слушаются нас, перейдя на сторону алкоголя. Гуриан вытаскивает челюсть, чтобы почистить ее от остатков мяса, и внезапно бросается на четвереньках вперед, влекомый охотничьим азартом: его челюсть хватает жука и возвращается в рот. Еще вина, чтобы избавиться от привкуса насекомого. Горчит? Ледесма зачитывает в голос фразы, собранные за смену.

Донор номер восемь: «Добро пожаловать».

Донор номер девять: «Как во сне».

Донор номер десять: (нет данных).

Донор номер одиннадцать: (нет данных).

Донор номер двенадцать: «Пресвятая Дева Луханская».

Донор номер тринадцать: «Не любит меня».

Донор номер четырнадцать: «Дети могут жить долго».

Донор номер пятнадцать: «У нее нет ни носа, ни глаз, но есть рот».

Донор номер шестнадцать: (нет данных).

Донор номер семнадцать: «Дания».

Менендес пошла спать. Пусть отдыхает. По приказу директора она весь день провела в моем кабинете, слушая, как я сто раз говорю правду донорам. Она увидела, что я настоящий кабальеро, в высшей степени интеллектуальный человек с богатейшим словарным запасом и жалостливым сердцем: каждому донору я дарил игрушечную лягушку, чтобы перезвон ее колокольчика сопровождал его до самого конца.

Но из всех ощущений дня в память мне врезается лимонный аромат, которым сочится Папини, сидящий в нескольких метрах от меня: он вырывает бумаги у Ледесмы и продолжает читать.

Донор номер восемнадцать: «Прикоснитесь ко мне».

Донор номер девятнадцать: «Он — тот, кто видит и дышит».

Донор номер двадцать: «Победила Аргентина».

Донор номер двадцать один: (нет данных).

Донор номер двадцать два: «Дать жизнь монстру».

Донор номер двадцать три: «Спасибо».

Я громко говорю, что фразы слишком коротки для анализа. Затем встаю на колени и излагаю свое видение вопроса. Несколько машин поставлены в круг. Доноры видят друг друга. Гильотины активируются последовательно каждые девять секунд. Каждая голова продолжает фразу предыдущей головы, заканчивая предложения и абзацы. Строфы, по выражению Хихены. Текст, который оправдает все затраченные средства и силы нашей команды.

Врач с родинкой отвечает, что для реализации моей задумки нам потребуется гораздо больше доноров и что так мы быстро исчерпаем запасы раковых больных в стране. Я отвечаю, что рак не единственная болезнь, которую можно лечить несуществующей сывороткой.

Ледесма заявляет, что мысль о группе голов, произносящих осмысленную речь, делает его почти счастливым. Говорит, что работа в группе благотворна, поскольку не оставляет места эгоизму, и, если бы все аргентинцы договорились между собой, мы стали бы самой могущественной страной в мире. Не пустили бы к себе всякий сброд из Южной Европы. Крутили бы сигары из кожи наших индейцев. Создали бы новый тип христианства, основанный на ценностях Пампы и сельском быте. Вымели бы поганой метлой понаехавшую из Бразилии негритянскую заразу. Застолбили бы за собой Уругвай как задворки Аргентины. Утопили бы провинциальное Чили в Тихом океане.

Выпучив глаза, он замолкает. Затем благодарит нас за то, что мы смогли переступить через свои воспитание и ценности во имя науки. И предлагает поаплодировать мне, потому что с завтрашнего дня вся лечебница будет работать над тем, как превратить мою идею в реальность.

В минуту просветления, принесенного ветром, дующим в лицо мне и всем остальным, я думаю о Сильвии (хотя уже не так много), о том, что Менендес станет моей по праву и со всеобщего одобрения, о том, что доноры так или иначе все равно умрут, и о том, что нужно следить, чтобы взгляд мой оставался усталым и тяжелым, дабы никто не догадался, как легко мне это далось.

4

Обо мне заговорили. Мое имя то и дело всплывает в обыденных разговорах, проскальзывает в комментариях о необычном тембре моего голоса, двусмысленных инсинуациях медсестер и завистливых сравнениях коллег. Я преломляюсь в этих гранях в бесчисленном множестве Кинтан, чтобы ты, Менендес, могла сделать свой выбор.

За любовью и ее плодами чувствуется ловушка: отказаться от права делать, что тебе хочется, забыть про капризы, отдать ухо, плечо, грудь, всего себя со всеми потрохами, подписав любовный контракт, зная, что любить всегда немыслимо. Этот компромисс станет моей платой за возможность схватить тебя за горло и терзать твое тело бесконечными проникновениями.

Небольшое ботаническое отступление: островок Томпсона на Огненной Земле — единственное место в мире, где произрастает комемадре, необычное растение с игольчатыми листьями, чей растительный сок дает жизнь (механизм перехода из одного царства в другое изучен не до конца) микроскопическим личинкам-матрифагам. Эти личинки пожирают растение, полностью обезвоживая его. Иссохшие останки растения рассыпаются и удобряют собой почву, после чего процесс начинается сначала.