Учась на факультете журналистики, он сотрудник редакции; очерк пишет о будущей жене и матери Бийкина. Она с дипломом техникума, начальница цеха на обувной фабрике, отговаривает мужа от работы над романом, главным герой которого белый офицер, дворянин.

Молодая семья какое-то время у её родителей, заводских рабочих, в комнате, в коммуналке. Спустя год, 25 ноября у них прибавление – сын Виталий. И тогда им дают от фабрики три комнаты (эти три комнаты, как три карты, так и будут выпадать вместо квартир). Рады! Барак, топить две печки. Тут они проживут пятнадцать лет.

Вита пойдёт в первый класс во время войны, а отец уйдёт на войну. Брат и сестрёнка – с бабушкой, маминой мамой, она на пенсии, но вяжет для фронта тёплые вещи. Мать Бийкина – на фабрике в три смены. В сорок пятом году отец – с войны. Он, военный корреспондент, и в мирное время оценён в редакции молодёжной газеты.

Виталий тогда горд отцом, ну а любит и тогда, когда тот своим падением уважения никак не вызывает. Отец опять – за роман, в проходной комнате, откуда выходят двери двух других. Ночами топит печи, и ни у кого нет тревоги. Пока не даёт почитать и Виталию, и жене. В романе – главный персонаж – некий ефрейтор. Никаких подвигов, только дрязги. Роман не опубликован.

Виталию двенадцать лет, и он решил: будет журналистом. Отец, уволившийся из редакции, в то время ведёт во Дворце пионеров кружок юных корреспондентов. В нём Вита – первый. Отец – неплохой наставник, но иногда в нетрезвом виде, и его выгоняют.

Негативные думы – от дневника Гусельникова, у которого такой уважаемый, такой правильный отец!

Свист локомотива. Поезд: с юга – на север; и встречный: с севера – на юг.

Сон… Будто Гусельников входит к нему в комнату и вопрошает: «Зачем вы, Виталий Андреич, читаете мой дневник?»

Уходя на работу, «амбарную книгу» – в тумбочку: уборщица глухонемая, но любопытная. Да, мало ли, автор, который не так давно обитал в этой комнате… А если Федя прав, то дело иметь с больным, с шизофреником, с ненормальным! Его телефонная реплика напряжённая, нервная.

Днём мотает километры (и пешком, и на транспорте). Берёт материал на двух заводах и деревообрабатывающей фабрике. Целый день контактирует с нормальными людьми. И не верит: ни в угробленного, ни в ожившего предшественника, ни в любовь к нему Валентины Ильиничны, ни, тем более, в то, что найдены его записи.

С холодком тревоги подходит к гостинице газовиков, будто там верхушка айсберга, ледяная глыба которого – в глубине. Эта махина может отправить на дно маленький фрегат его панацеи. Не такая и бредовая идея об их судьбах, как-то связанных.

Новые планы («планты», как он говорит с иронией) предельно краткие, хотя и нелёгкие. «Не курить, много ходить, нормально питаться». Утром – овсянка, которую научился варить; гантели куплены.

Ощущение какой-то стронутости. Будто в душе что-то «стронулось», как тут говорят, имея ввиду лёд на реке, снег на крыше. «Март пропущен, вплываем в апрель».

Он не входит в дом и бредёт, не куда глаза глядят, а в другой, невидимый мир, но дорогу обрывает тюремная ограда. В комнату, – волнуясь, будто там оживший человек.

Его возвращает к реалиям работа: двести строк – в номер, двести – в загон. Доклад по телефону Вале, мол, с утра будет материал. Она хочет поговорить. Но не пробилась через его деловую интонацию, и в трубке не дружеское «пока», а отстранённое «до завтра».

Перед сном – немного чтения. Но не детектив «Убийство на тихой улице». Хватает «амбарную книгу».

Воспоминания

Н я н ь к и. Одно моё окно выходит в цветник. Далее – тротуар, которым тянут детей в детсад.

На прогулке спрашиваю:

– Там невкусно кушают ребята? – Неприятный запах от кухни, мимо которой мы идём.

– С чего ты взял, ты же не был там?

Я недолюбливаю эту тётку. У неё мнение: меня балуют и, наверное, она хотела бы отдать меня в садик… Вряд ли у неё такая идея, но я не понимаю: ей за меня платят. Не я инициатор конфликтов. Забыв обиду, опять:

– А на обед будут «снежки»?

Этот десерт готовит домработница Таисия, украинка. «Снежки» она произносит с ударением на первом слоге. Да и с виду – снежки. Бабушка и Таисия иногда вспоминают с юмором, как бабушка нанимала Таисию, которая на рынке торговала гуся, и бабушка хотела купить, но не знала, как сготовить. Таисию пришлось «взять на пару с гусем».

– На ботву бы тебя!

– А что такое ботва?

– Вроде травы.

Немного обдумав, говорю:

– Мы поедем на дачу, и там я сам сяду на траву.

– Домино экий, сад, да ешо – дача!

– Там река!

Наша загородная усадьба вдоль берега. У мостика вода отделена сеткой. Для меня, уже умею плавать. Прошлым летом и наняли эту няньку. Зима к концу, но она треплет мне нервы.

– Улица-то генеральская, – обозревает коттеджи.

– Мой дедушка – генеррал! – И что плохого в этом? Радуюсь, к тому же, букве «р». – Улица называется «Кррасных командиров», – для неё, для тёмной.

Мы – у дома. Ворота открыты, выкатывается автомобиль. В нём – отец. Не за рулём. Водитель молодой, «стиляга», так называет его папа. Парень этот лихо насвистывает мелодию, «рок енд ролл». Увидев нас, отец велит ему тормознуть: не может гордо проехать мимо меня. Приоткрыв дверцу, он пожимает мою ручонку, будто это большая рука его взрослого сына. У меня благоговение перед ним, моим папой!

– Отец твой как барин!

Обидное о моём папе!

– Он дирректор!

– Барин! – напирает она.

Топаю ногами. Сдёрнув колпак шапки-«буратинки» (такая у Буратино), бью ею няньку по грубой юбке, по валенкам в галошах! Во дворе с клумбами, выложенными по краям белым камнем, кричу:

– Мой папа дирректор! Мой папа дирректор!

Крик долетает за внушительную дверь. На крыльце – мамочка:

– Молодец! Выговорил!

Накануне мы бились над буквой «р».

В прихожей я не выговариваю трудную букву:

– Она говолит, – папа балин!

Мама уводит меня, раздев, не дав это делать бабке. Та глядит виновато, как и во время других выговоров. Ей тяжело в городе, она многого не понимает. Но такое впервые. В кухне она – на сундуке (её вещь из деревни). Она не спит на «традиционном диване». Для домработницы Таисии выделена комната. Она, как родная: вынянчила тётю Лику, водила в школу «за ручку» тётю Сашу.

Нянька, будто подсудимая, и обвинение произносит Таисия:

– Куды ж это гходно! То ж хлопчик, дитё! Я вже двадцать пять гходов у этих людей, та кажу вам, шо добрее их нэма в цилом свити!

Нянька клонит голову. Таисия кивает:

– Це добре!

Но вдруг нянькина инвектива:

– Баре вы советские! Буржуи вы советские!

Четверо и Таисия ахают одновременно. Бабушка поднимает голову императрицы:

– «Баре» – это бездельники. А мы работаем на благо общества и народа. Вот я – Герой труда. – Она прямая, гордая.

Нянька молчит. Мама и тёти желают «закрепить внушение», хотя уверены: бабушкины слова и так убедили няньку. Меня не выгоняют из кухни. Синедрион имеет цель «восстановить авторитет отца».

– Это мы – барыни? – говорит тётя Саша. – Мы – учителя, музыканты, врачи! Мы – так, букашки?

Ответ няньки, – и дружное «ах» оппонентов:

– Народ вы презираете, народ вас кормит, а вы его презираете!

Я – во гневе: мама, актриса, – букашка? Тётя Лика, играющая на рояле, тётя Саша, которая говорит по-немецки, по-испански, по-французски? А бабушка? Её фотография – в журнале! А Таисия, которая готовит «снежки», «наполеон», неповторимый торт из клубники и многое другое – букашка? Они ещё втолковывают тупой няньке, кто они такие, и тут я выкрикиваю: