Ластовецкого, когда-то преподававшего Лему физику, 11 сентября 1943 года застрелили польские подпольщики, обвинив его в том, что он отказывался принимать поляков на медицинско-природоведческие курсы, действовавшие с разрешения немецкой администрации. В ответ бандеровцы 1 октября убили польского профессора Болеслава Ялового – бывшего декана лечебного факультета, где учился Лем. Убийцей оказался сын Мариана Панчишина. Последний был так потрясен этим, что скрылся в соборе Святого Юра и через неделю умер от инфаркта. Львов, охваченный нацистским террором, едва не оказался ареной кровавых польско-украинских столкновений. Положение спасли переговоры командования местного отдела АК со львовской верхушкой ОУН (б).

В интервью Бересю Лем сказал, что в оккупации имел возможность слушать лондонское радио[212]. Интересно где? Может быть, у той самой немки, куда его пристроил Мотыка? Или он слушал его уже в гетто? Там даже после февраля 1943 года существовал приемник, ловивший передачи союзников[213]. Но если Лем слушал в 1943 году лондонское радио, то знал, что в апреле Москва разорвала отношения с польским правительством (которые были налажены в июле 1941 года, увенчавшись договором Сикорского – Майского). Причиной были обнаруженные немцами в Катыни тела расстрелянных поляков. С правительством Сикорского и так отношения были неважные. Во-первых, оно отказывалось признавать новые советские границы. Во-вторых, задавало неудобные вопросы насчет судьбы пропавших офицеров. В-третьих, добилось вывода в Иран армии Владислава Андерса, набранной из ссыльных поляков. В январе 1943 года ситуация так накалилась, что Наркоминдел объявил всех выходцев из Литвы, с Западной Украины и из Западной Белоруссии советскими гражданами, безотносительно к их этнической принадлежности (ранее речь шла только о представителях бывших нацменьшинств, что тоже вызывало острую реакцию польского правительства). С этого времени советские радио и пресса начали вести открытую кампанию против официальных властей Польши[214]. Так что когда немецкая пропаганда обнародовала свидетельства советского преступления, Наркоминдел с готовностью объявил министров польского правительства пособниками гитлеровцев, а Сталин окончательно переориентировался на поддержку коммунистов, которых еще недавно преследовал похлеще властей «фашистской Польши». Однако уроки были извлечены: возрожденная еще в начале 1942 года партия именовалась уже не Коммунистической, а Рабочей, главный же орган просоветских сил, образованный в марте 1943 года, и вовсе получил имя Союза польских патриотов. Сталин понял: поляков следует ловить на крючок патриотизма, а не коммунизма.

Мы не знаем, где жил Лем полтора года, с начала 1943-го по середину 1944-го. Но зато можем предположить, чем он занимался в это время: писал «Человека с Марса»[216]. Вновь он появляется накануне изгнания немцев из Львова. «Русские на каком-то этапе переняли у вермахта метод обхода города с запада, что обычно становилось для немцев сюрпризом. Я тогда жил один на улице Зеленой, в съемной квартире. Вдруг разнеслась весть, что приближается дивизия „Галичина“ и убивает всех мужчин <…> Поэтому мы убежали на Погулянку, чтобы спрятаться в леске <…> У меня в рюкзаке был один носок, несколько кусочков сахара, мятая рубашка и какой-то ботинок»[217].

Спрятался он, однако, не в леске, а в доме, где сидел в подвале, пережидая уличные бои. Пару раз чуть не погиб, когда выбрался сначала в ванную, чтобы набрать ведро воды и помыться, а потом – на кухню, чтобы поесть борща. Вряд ли стоит искать причину такого поведения в легкомыслии. Человек, переживший Холокост, уж точно не страдал легкомыслием. Скорее такие поступки свидетельствуют о том, каким грязным и голодным был тогда Лем – использовал минуты затишья, чтобы поесть и ополоснуться.

Скрывался он не с родными – с кем, мы не знаем. Но стоило утихнуть боям, как Лем помчался к родителям, которые тогда жили «на какой-то улочке возле Грудецкой»[218]. Скорее всего, речь идет о той самой улице Коссака, которая действительно маленькая и действительно находится недалеко от Грудецкой (Городоцкой). По пути наткнулся на едущую «Пантеру», но ту разнесли советские артиллеристы, прятавшиеся в палисаднике. Спустя несколько дней Лем вернулся на то место, залез на сожженный немецкий танк и увидел внутри опаленные, словно промасленные, черепа немецких солдат. Эту жутковатую картину он перенесет потом в рассказ «Встреча в Колобжеге».

Советские войска проникли во Львов утром 22 июля по той самой Зеленой улице, где прятался Лем. В городе завязались бои, а утром следующего дня выступили аковцы, которые по договоренности с командиром 29-й мотострелковой бригады Андреем Ефимовым обеспечили пехотное прикрытие советских танков и принялись нападать на немецкие войска по всему городу. В тот же день польский флаг взметнулся на крыше «дома Шпрехера» – львовского небоскреба, возведенного местным «Скруджем» Ионой Шпрехером на площади Мицкевича в 1923 году. Одновременно на Ратуше аковцы умудрились вывесить сразу четыре флага – польский, американский, советский и британский.

Городские бои длились до 28 июля, когда немцы потеряли свой последний пункт обороны – Кортумову гору. Днем раньше в штаб АК на улице Кохановского (ныне Левицкого) явился генерал Иванов, сообщивший полякам, что они должны перейти либо в Красную армию, либо в состав просоветского Войска Польского под командованием только что назначенного на этот пост Михала Жимерского – того самого генерала, который был разжалован Пилсудским и связался с коммунистами[219]. Командир львовского округа АК, генерал Владислав Филипковский, приказал своим солдатам разоружиться и поснимать везде польские флаги, а затем с тремя офицерами удалился на переговоры с Жимерским в Житомир, где в ночь со 2 на 3 августа был арестован. Оставшихся во Львове офицеров АК вечером 31 июля (в день отлета Филипковского) созвали на общее совещание в их штаб, где всех прибывших (около тридцати человек) тоже арестовали и отправили в тюрьму на улице Лонцького, уже «прославившуюся» массовыми расстрелами в 1941 году и зверствами гестапо. В бывшем штабе АК еще два дня действовала засада, в которую попали еще примерно сорок человек. Очень быстро по городу разнеслась весть, что ходить по этому адресу опасно. Может быть, это имел в виду Лем, когда рассказывал, что успел предупредить об опасности отца, служившего медиком в АК. «Я шел к отцу. По пути встретил кого-то, кто мне сказал, что Советы как раз снимают с Политехнического института постовых АК с красными повязками. И тут мой отец спускается по ступенькам с повязкой на рукаве: „Врач Армии Крайовой“. Я его тут же завернул в квартиру. Не хотел, чтобы Советы забрали моего папу. Советы провели эту акцию очень гладко. Помню, что в первый, второй и даже третий день их офицеры (званий не знаю) сидели в машинах и разговаривали с аковцами. Делали вид, что они союзники или что-то в этом роде. А потом вдруг за один день все прихлопнули»[220].