– Снова ничего не вышло, – всхлипывала она, устремив на Феликса огромные, мокрые от слез глаза. – Ничего, сколько можно! Ты просто не способен на это!

Феликс сел рядом.

– Почему я? – пролепетал он. – Может быть, дело в тебе.

Дальше разговор не пошел. Хелена накинулась на Феликса, отчаянно работая кулачками и крича:

– Не смей меня обвинять! В моей семье дети выскакивают из женщин, как пробки из бутылок, один здоровее другого. Никто в моем роду никогда не имел таких проблем. Посмотри на меня! Разве я не прирожденная мать?

Феликс отвел взгляд. Хелена пленяла красотой даже в минуты страшного гнева, румяная, с нежной кожей и рассыпавшимися от волнения прядями волос. Отчаяние делало ее пылкой и искрометной. Но это ли качество присуще матерям, Феликс сомневался. Ему самому достался гораздо менее красивый экземпляр, к тому же он никогда не чувствовал любовь своей матери Вильгельмины. Ну а вдруг красота окажется преимуществом, и ребенок сможет хотя бы любоваться матерью, даже если она его будет бранить?

Феликс, успокаивая, гладил жену по шелковистым волосам, целовал руки, и наконец она позволила утешить себя. Такие моменты всегда были лучшими в их союзе, тогда Хелена обнаруживала слабость, а Феликсу позволялось быть сильным. Но моменты это, как водится, были коротки. Хелена поднялась, гневно посмотрев на него, и сказала:

– Ты должен обратиться к врачу, Феликс. Может быть, ему удастся тебе помочь, исправить твой дефект, чтобы мы, наконец, стали нормальной немецкой семьей.

С этими словами она оставила его сидеть на сверкающем мраморном полу и гордо удалилась. Рядом с унитазом лежало окровавленное полотенце, и Феликс уставился на него, на алые пятна, думая, что с ним в самом деле что-то не так. И снова он вспомнил Хульду, порвавшую с ним вовремя, не успев обречь себя на жизнь со слабаком…

В это мгновение сквозь спускающиеся сумерки высокая фигура в красной шляпке пронеслась мимо кафе, и сердце Феликса замерло в груди. Не раздумывая, он стремглав выскочил из-за прилавка на улицу. Колокольчик возмущенно затрезвонил.

– Хульда?

Услышав свой собственный молящий голос, Феликс еле удержался от того, чтобы дать оплеуху самому себе.

Хульда остановилась, развернулась и подошла к нему. Теперь она стояла в свете фонарей, которые фонарщик один за другим зажег по всей площади. Воздух был сырым, по-осеннему приятным.

– Добрый вечер, Феликс, – поприветствовала она. – К сожалению, я спешу.

– О, – это все, что смог вымолвить Феликс, и тем не менее снова разозлился на нее. Она всегда отталкивала его, даже когда он просто хотел поболтать. – Куда ты идешь? Вызов к беременной женщине?

– Сегодня уже нет, – ответила она, и только теперь он заметил, что под расстегнутым пальто на ней было элегантное новое платье.

Видимо, почувствовав его взгляд, Хульда, неожиданно смутившись, заговорила:

– Красивое, правда? – Она пощупала ткань. – Такое платье мне самой не по карману, но дочь госпожи Вундерлих оставила его, когда приезжала в последний раз. Она снова забеременела и утверждает, что талию не получится увеличить до такой степени, чтобы когда-нибудь снова в него влезть.

– Ты похудела, – заметил он. – Ты недоедаешь?

– Ерунда на постном масле, – ответила Хульда. Ее лицо скрывала тень. – Ты меня знаешь, я люблю поесть.

Очевидно, она лукавила, подумал Феликс, но почему? Заботы? Болезнь? Непреодолимое желание заключить ее в объятия овладело им.

И тут же пришла мысль о том, что Хульда не ответила, куда направляется. Однако повторить вопрос он не решался.

– Кстати, еще раз поздравляю! – сказала она, чуть коснувшись руки Феликса.

– Спасибо, с чем? – рассеянно спросил он, стараясь запомнить на подольше приятное ощущение от прикосновения.

– Ну, я слышала, ты станешь отцом.

Сердце Феликса колотилось. Перед ним снова возникло лежащее на белом мраморе пропитанное кровью полотенце.

– Ах, это, – сказал он. – Нет, знаешь, Хелена ошиблась. У нее не будет ребенка, не в этот раз. Я… – Его голос оборвался.

Хульда испуганно посмотрела на Феликса. И прежде чем он осознал, что происходит, обвила руками его шею. Гладила его по спине, а он глубоко вдыхал ее запах. Такой любимый и такой незабываемый.

– Соболезную, Феликс.

– Все хорошо, – пробормотал он, уткнувшись в короткие мягкие волосы, выглядывающие из-под фетровой шляпки и щекотавшие щеку. И вправду. Все, все было хорошо! Какое ему дело до ребенка Хелены, которого никогда и не было? Все, что имело значение, – это то, что рядом сейчас была Хульда…

Феликс почувствовал холодок. Хульда отпустила его и чуть отступила назад, напряженно всматриваясь куда-то. Он проследил через сумеречную площадь за ее взглядом.

По ту сторону, у выхода к поездам на Ноллендорфской площади, стоял под фонарем человек. Светлые волосы, очки, элегантное пальто. В руке одинокий цветок, завернутый в креповую бумагу. Лицо недвижно. Он медленно поднял свободную руку.

– Мне пора, – сказала Хульда, ее глаза больше не были прикованы к лицу Феликса: один глаз смотрел чуть мимо, другой – сильно мимо. – Береги себя. Ни пуха ни пера, все образуется.

Его словно ударили. Прощальные слова Хульды были так пусты, так холодны, как будто она желала хорошего дня дальнему знакомому.

И вот ее каблучки зацокали по мостовой, и звук этот быстро удалялся.

Она взяла незнакомца под руку, немного скованно, как показалось Феликсу, но, возможно, от отчаяния он просто принимал желаемое за действительное. Парочка двигалась в сторону вокзала, и он долго провожал ее взглядом, не обращая внимания на холодный осенний ветер, трепавший жилетку.

Затем он снова оглядел площадь. Народу почти не было, большинство сидело со своими семьями за ужином. Только один человек еще был там, всегда был там. Из освещенного киоска напротив черный силуэт Берта, казалось, издевательски помахал ему.

Феликс поспешил вернуться в кафе. Где-то под прилавком должны лежать карамельки.

Понедельник, 22 октября 1923 г.

Хульда исподтишка покосилась на Карла, стараясь определить, прекратил ли он дуться на нее. С того момента как он увидел ее с Феликсом перед кафе «Винтер», его настроение, казалось, основательно испортилось. За всю поездку в переполненной электричке они не обменялись ни словом. Теперь они проходили через здание вокзала Фридрихштрассе и их выплюнуло на тротуар вместе с сотнями других людей. Проходя мимо мусорной урны, Карл выбросил нежно-розовую астру, которую до сих пор судорожно сжимал в руке.

– Завяли помидоры, – был его единственный комментарий на этот счет.

Он двинулся дальше, и Хульда, вздохнув, последовала за ним. Она подозревала, что вечер выдастся не из приятных. А ведь она так предвкушала свидание с Карлом! Билеты в театр-ревю при гостинице «Централь» он подарил ей на день рождения, и она знала, что ему пришлось прилично потратиться: хотя зарплата младшего инспектора и была солидной, но никак не роскошной, особенно в нынешней ситуации обесценивания денег. Но Хульда аж засияла, открыв конверт, ее радость перекинулась и на Карла.

Собственные дни рождения не вызывали у нее особого восторга. Хульде исполнилось 28 лет. О боже! Тридцать лет не за горами – возраст, когда женщине полагалось носить на пальце кольцо, водить за руку как минимум двоих детей, по воскресеньям отваривать говядину для семьи и знать свое место в жизни. По крайней мере, госпожа Вундерлих напоминает ей об этом чуть ли не каждый день. Хульде надоели вечные нравоучения и расспросы немолодой квартирной хозяйки, которая выжимала из нее ответы, как из лимона. Выйдет ли она наконец замуж за молодого симпатичного инспектора уголовной полиции Норта? Не хочется ли ей дома – не одинокой мансарды, а собственного дома, с ключом от кладовки и к сердцу любимого мужа? А сладкого лепета славненьких детишек?

Хульда не знала. Она с трудом узнавала себя в таком сценарии. Всякий раз, когда она это себе представляла, женщина, которая, напевая, опрыскивала душистой водой и гладила рубашки Карла или склонялась с иглой во рту над штопкой для сорванцов, выглядела совсем не так, как она. У женщины было нежное лицо и терпеливая улыбка. Женщина, подающая вечером тапочки вернувшемуся с работы мужу, не ликовала от телефонного звонка посреди ночи, предвещавшего предстоящие роды. От авантюры из крови, слез, пота, страха и надежды. Ей не хотелось под утро протянуть матери кричащий сверток, осознавая, что работа выполнена. Для той женщины подобное не было смыслом жизни.