В Ройстоне появилось множество маклеров, спекулянтов и прочих финансовых манипуляторов..." Здесь Фалифан прервал чтение и вычеркнул сухое и казенное, как ему показалось, слово "манипулятор".
Он подумал и аккуратно вписал вместо него "дельцов".
"В Ройстоне появилось множество маклеров, спекукулянтов и прочих финансовых дельцов, которые неплохо грели руки на курортной индустрии. Неожиданно заметили, что в городе есть муниципалитет. Его здание с узкими овальными окнами покрасили зеленой краской, вымыли с мылом красно-фиолетовые ступени, парадный подъезд украсили двумя якорями, перевитыми тяжелой цепью. Для красоты".
Фалифан был удовлетворен. Начало будущего произведения ему очень понравилось. Он бережно убрал в папку исписанные листы и приготовился писать дальше. В эти минуты не было в Ройстоне человека счастливее его...
IV
Обескураженный неудачей на Бирже, Монк в отчаянии поднялся на свое крыльцо. Заходить в неуют вовсе не хотелось, но от низкого неба исходила такая серая тоска, что хотелось укрыться хоть где.
Дом, каков бы он ни был мрачный и заброшенный, все же укрытие. Юноша не раздеваясь прошелся по комнате, присел к столу и увидел свою утреннюю записку. "Приказывать себе надо тогда, когда ни от кого не зависишь", рассудил Монк и порвал листок.
Вдруг он почувствовал, что в доме вроде как потеплело. Обернулся и с удивлением заметил, что в печи полощется пламя. В этот момент распахнулась дверь, и в платке, накинутом на плечи, вошла хрупкая девушка с большим ртом и коротко постриженными каштановыми волосами. Ее светлые радостные глаза заметно оживили хмурое жилище. Икинека пришла.
- А я тебе что-то принесла, - загадочно пропела девушка и улыбнулась.
Получив в подарок такую искреннюю улыбку, Монк впервые за день по-настоящему почувствовал тепло и покой. Он стал поспешно снимать пальто и шапку, а девушка развернула старую кофту и поставила на стол глиняный горшок.
- Мама велела отнести, говорит, что это нашего Монка не видно, может, с голода умер? Ага, ты не умер? Не умер, я вижу. Ну, ешь.
Икинека метнулась к печке поправить огонь и попутно отчитывала Монка.
- Так выстудил дом, просто ужас. Я зашла, а у меня пар изо рта идет. Ты что же, не мог взять у нас дров?
Монк грустно посмотрел на девушку:
- А что толку, Икинека? Кончились дрова, нет хлеба, да жить-то в долг нельзя.
- Какой долг, о чем ты, как не стыдно. Давай-ка ешь быстрей, а то остынет.
Монк поднял крышку. По комнате разошелся сытный запах тушеного мяса с картофелем.
- У-у, вкусно! - глотая горячие куски, нахваливал Монк. - Тетушка Марталеза славно готовит.
- Да это не мама, это я, - смущенно похвасталась Икинека. - Ну ты ешь и рассказывай, где был, что делал?..
Монк рассказал про свой визит на Биржу свободного труда.
- Ну и правильно, - согласилась девушка. - Я бы точно так же сделала. А хотя нет, я бы просто не пошла на эту гадкую Биржу.
Монк засмеялся: - Так куда мне деваться. Я искал более-менее приличную должность.
- Можно и так найти работу, - возразила Икинека.
- Вот именно, работу, - усмехнулся Монк. - Заборы красить, вещи подносить, да? Что же ты мне раньше не сказала, я бы учиться не стал, подметал бы сейчас улицы и был счастлив...
Икинека покраснела и умолкла. Монк не замечал, что ему пора остановиться.
- Ах я идиот! - еще больше распалялся он. - Должности захотел! Ну, прости, Икинека, прости. Ведь я же хотел больше пользы принести, согласно своим способностям. Ах я глупец! Завтра же наймусь дрова рубить. Или руду копать. А еще лучше - могилы рыть, там недурно платят. А может, ты меня в подмастерье возьмешь? Буду выделывать оправу для твоих стекляшек.
- Зачем ты, ну зачем? Что с тобой? - Губы у Икинеки задрожали, слезы удержать не удалось, и они упали с ресниц. Застыдившись этой своей слабости, девушка выбежала из дома.
Теперь Монк расстроился. Увлекшись своими неудачами, он нечаянно обидел Икинеку. Виски сдавила звенящая боль, и ему тоже захотелось плакать. Он отшвырнул ложку и долго сидел неподвижно, прислушиваясь к самому себе.
Икинека прожила на свете столько же, сколько и Монк, а дома, где они впервые заявили о себе криком, стояли по соседству и того дольше. Отец Икинеки, Чиварис, был большим другом покойного Дакета. Говорят, лучше жить в сарае, зато иметь хорошего соседа.
Рядом с Чиварисом можно было жить в собачьей будке. Добрее и отзывчивее человека в Ройстоне было трудно найти.
Освбое ремесло выбрал себе Чиварис. Он шлифовал стекла для очков. Каждую весну мастер уходил далеко в горы, пропадал там неделями в приносил небольшой холщовый мешок, где были бережно уложены сверкающие друзы горного хрусталя, исландского шпата.
Как и всякий Мастер, Чиварис был совестливым человеком. Он не спешил распиливать прекрасные находки. Любуясь ими подолгу, Чиварис всегда удивлялся неповторимости камня, его исповедальному сиянию и силе, которая сокрыта в прозрачных гранях кристалла. Вволю насладившись общением с камнем, Чиварис разрезал его на заготовки.
Мельчайшая пыль, годами висевшая в его мастерской, незаметно оседала в легких. Стеклянные жала теснились в груди и все чаще напоминали о себе. Чиварис знал, в какую сторону раскручивает его жизнь ядовитый шлифовальный круг. В свои пятьдесят лет он выглядел дряхлым, высохшим стариком, но что делать, если так радостно после долгого, хлопотного труда взять в руки теплую, круглую стекляшку. В отполированных линзах уже не играли таинственным светом краски жизни, но стоило человеку со слабым зрением взглянуть сквозь них на море, дома, деревья, и пустые с виду стекла возвращали предметам четкость форм и яркость красок.
В этом и заключалось чудо, и оттого Чиварис подолгу сидел над своим шепелявым кругом и дивился каждому новому стеклышку, которое уносило с собой кусочек его хрупкой жизни.
Но еще большим счастьем, чем работа, была для старого мастера дочь Икинека. Она наполняла все его существо тем невидимым светом, какой дают нежность и любовь. Когда Чиварис просыпался по утрам, ему непременно хотелось начать день с бодрой ноты. Для этого нужно было тотчас, немедленно услышать голос дочери. Чтобы получить такое удовольствие, он изобретал различные хитрости. Например, окликал ее и спрашивал, который час. И если из соседней комнаты Икинека сообщала ему, что "уже восемь", Чиварис довольно крякал, резво вскакивал с постели, подкручивал отвислые усы и, бурча под нос какой-нибудь марш, шел умываться. Если же утром Икинека куда-то отлучалась, и, окликнув ее раз, другой, отец не получал ответа, тогда он хмурился, обувал на босу ногу войлочные боты в уходил во двор без завтрака хлопотать по хозяйству.
Икинека выросла рядом с точильным кругом отца, с годами поняла радость и смысл его ремесла и уже лет с десяти стала помощницей. С годами мастеровые руки Чивариса утратили нужную чуткость, ошибались, когда требовалось едва заметными движениями пальцев придать стеклу законченность, нужную выпуклость и чистоту. В таких случаях он потел от напряжения, тихонько ругался и проклинал судьбу, пославшую ему такой нервный и хлопотный труд. И когда он был готов уже трахнуть об пол неподдающуюся стекляшку, тогда появлялась Икинека и мягко, ненавязчиво предлагала отцу помощь. Поначалу он сопротивлялся и даже гнал от себя дочь, но потом само собой определилось, что Чиварис стал делать грубую работу, а Икинека наносила последние штрихи, сообщая линзам их удивительные и неповторимые свойства.
В то время как Икинека, помогая отцу, отходила от своих детских забав и открывала мир взрослых забот, мальчишка Монк трепетал всей душой на вольной палубе "Глобуса". В редкие минуты встреч детям уже не так просто было общаться, тем более вспоминать старое, когда лопотали младенцами на пушистой травке возле дома, ссорились из-за игрушек и каждый прожигый день был такой длинный, что, казалось, и конца ему не будет. Они жили разной жизнью, и это с каждым годом незаметно отдаляло их друг от друга.
