Сон уже подчинял себе Монка, и, окунаясь в благодатную дрему, он успел подумать о том, что наутро надо выйти на дорогу и хотя бы попробовать найти следы ночного прохожего...

К рассвету из-за моря налетел свирепый ветер, чтото вспыхнуло и пронеслось с грохотом в вышине, захлюпало и зашипело под окном. Услышав музыку грозы, Монк бойко вскочил с постели, глянул на улицу и тут, же похоронил свою надежду отыскать на дороге ночные следы. "Не судьба", пробормотал он и опять впал в сонное забытье под шум водяных струй за стеклом.

Проснулся он поздно, когда вовсю светило солнце и на дворе парило после недавнего дождя. Он сразу же вспомнил события минувшей ночи, и ему не верилось, что таинственные слова про Утросклон - не сон и не игра его больного воображения. Все было на самом деле. Из того, что он слышал ночью, больше всего его насторожили слова: "Вот найдем хозяина..." "Хозяина, размышлял Монк. - Какой хозяин имелся в виду? Хозяином чего или кого надо быть? Иметь собственное дело? Быть хозяином самому себе? Во всяком случае очевидно одно - чтобы попасть в Утросклон, нужно, во-первых, найти неизвестного, прошедшего вчера в десяти шагах от дома. Второе: быть хозяином. Но что это такое?" И вдруг Монка бросило в пот. Он вспомнил, что вчера к нему приходил Крокен собственной персоной. Полузабытый и ненавистный управляющий Биржей свободного труда. Он искренне улыбался, спрашивал о делах и посоветовал Монку открыть на "Глобусе" плавучий ресторан. Более того, даже предлагал всяческую помощь, совершенно бескорыстно.

Да, да, вчера приходил Крокен и предложил стать ему... ХОЗЯИНОМ. Иметь дело и быть независимым ни от каких обстоятельств и людей. Этот неожиданный, странный визит Крокена, слова, подслушанные ночью - все стыковалось одно с другим, все было не случайно... Волнуясь, Монк окончательно убедил себя, что между двумя событиями есть какая-то тайная и не познанная им связь. "Будь что будет!" - Монк рассудил, что к совету Крокена стоит отнестись серьезно, а его помощью не следует пренебрегать.

XV

Сотворив за день несметное число жестяных лепестков и листьев, Фалифан снял фартук, вымыл руки и с большим счастьем выбрался на волю из клетки-мастерской. С облегчением ступал он по мягкой земле кладбищенского парка, вдыхал полной грудью свежую прохладу, какая бывает среди больших, старых деревьев. Под их зелеными шатрами, стоящими в голубой лагуне неба, среди толстых стволов, иссеченных глубокими морщинами, древних и неприступных, как башни, Фалифан казался малосильным муравьем, возвращающимся в свой муравейник.

"Интересно, сколько мне придется отмерять этот путь от мастерской до дома? Год, два, всю жизнь?" - гадал Фалифан, боясь признаться самому себе, что жизнь его зашла в тупик. Дни повторялись с неумолимым однообразием: венки и ленты на службе, писанина дома... Конечно, такой порядок во многом устраивал Фалифана, но даже при внутренней свободе, какую он имел, ему не хватало определенности. Фалифан не знал, как долго придется ему жить в ожидании какихто решительным перемен, на которые он всегда надеялся. При своем рассудительном уме Фалифан был несколько растерян и угнетен от сознания собственного бессилия перед обстоятельствами. Сегодня он ощущал это особенно остро.

Дозо и братья-близнецы вернулись, в мастерскую.

Незадачливые грабители по слабости ума отделались коротким тюремным заключением, и Фалифан, не успев отвыкнуть от их глупостей и пошлостей, вновь погрузился в примитивный и затхлый мир человеческого убожества. До сих пор в ушах стоял идиотский смех близнецов, взвизгивания Дозо, бесконечные перепалки аод стук деревянного молотка и лязганье ножниц. "Нет, не такая уж спокойная моя служба", - подумал Фалифан. Каждой клеткой, каждым нервом ощущал он сегодня усталость.

День угасал. Небесные краски загустевали, становилось темнее. Багряное пламя заката маленькими дольками проглядывало сквозь прорехи в занавесе листвы. Аллея была длинная, шла под уклон и выводила своего одинокого путника из мирской тишины в судорожное, пыльное и шумливое обиталище людей.

Фалифану всякий раз нравилось проделывать этот путь. Ему казалось, будто он, словно высочайший судья, спускается с неведомых высот к суетному миру, чтобы в тысячный раз осудить его. В душе своей Фалифан каждый день выносил строгий приговор Ройстону, наполненному движением низменных страстей и мелочных интересов. Брезгливо, будто по злачному месту, проходил Фалифан каждый раз по городу, от которого ничего не брал в которому ничего не давал.

Он смирился с таким уделом и платил людям той же монетой - равнодушием.

С малых лет Фалифан был посвящен в недетские заботы о хлебе насущном. Его растила глухая бабка, которая одна, без чьей-либо помощи поднимала мальчика на ноги. Она одевала мальчонку в старые тряпки, кормила чем придется и нередко, загуляв, колотила его от отчаяния и бессилия его же, тогда коротенькой и от того еще более жалкой, клюкой. В двенадцать лет узнал Фалифан разницу между печеньем и вареньем и до сих пор горько вспоминал об этом. Мальчишкой у него часто появлялись недетские слезы, слезы обиды и разочарования: что же вы, забыли обо мне, не поделились, не обогрели? Необъяснимая злость накрепко прикипела к сердцу и с годами превратилась в ненависть к людям, которые все были для него жестокими и бездушными. "Ни вы мне, ни я вам", - так окончательно решил Фалифан и ни разу не изменил своему правилу. Иногда душа бунтовала: ну почему за зло надо платить злом, за равнодушие - равнодушием?

Но Фалифану с малых лет город навязал такой обмен, где все время нужно было оплачивать счета: тычки и подзатыльники, оскорбления и насмешки...

Прежде чем выйти на улицу, за сотню метров от крашенных голубым железом ворот кладбища, Фалифан заметил неподвижную фигуру протоиерея. Тот стоял, сложив руки на животе, поджидая творца погребальных принадлежностей. Последнее время Фалифан стал побаиваться этого грубого внешне, самоуверенного человека. Гарбус хотя и тонко, ненавязчиво, но все же посягал на его мысли и суждения, постоянно и туманно на что-то намекал. Чего хотел священник, Фалифан толком понять не мог, но со страхом сознавал, что этот человек - единственный, кто сможет разрушить его привычную оболочку и заглянуть в израненное, самолюбивое нутро.

- Я вижу, ты чем-то озадачен, сын мой? - добродушно загудел толстяк, улыбаясь открытой, дружеской улыбкой. - Признаться, и мне бывает грустно. Вот сегодня взял в руки книгу и заскучал. А все потому, что я ее узнал, а значит, никогда больше не раскрою. Ты испытывал, друг мой, хоть когда-нибудь горечь познания?

- Сколько угодно, - насильно улыбнулся Фалифан. Ему больше всего не хотелось сейчас заниматься пустой болтовней. - Однажды в детстве я хотел унести с собою в постель пламя от свечи и схватил его пальцами...

- Ты меня правильно понял, - похвалил протоиерей. - Вот и я заскучал, оттого и не захожу в вашу мастерскую, как ты, наверное, заметил.

- А-а, понимаю, - догадался Фалифан. - Я для вас тоже - прочитанная книга, да?

Фалифан стоял, в надежде услышать что-нибудь в ответ, но старший дьякон молчал, задумавшись о чем-то своем. Кивнув на прощание, Фалифан шагнул было под арку ворот, но Гарбус удержал его и велел завтра с утра прийти к нему домой. Не просил, не предлагал, а именно велел.

- Потолковать надо, - добавил протоиерей и, не дожидаясь ответа, зашатал крупными шагами по аллее.

Трость Фалифана злобно стучала по булыжной мостовой. Он не переносил какое-либо насилие над своей волей, но знал, что придет завтра к Гарбусу, придет, потому что какое-то родство душ наметилось между ними еще с первой встречи. А самое главное, что манило его к протоиерею, это сознание того, что Гарбус знает о нем нечто большее, чем он сам. Нет, Гарбус далеко не простой человек...

Устало, боясь вступить в грязь или поскользнуться на апельсиновой кожуре, Фалифан семенил к дому.

Он свернул в проулок и увидел скопище людей. Десятка полтора мужчин и женщин безмолвно сгрудились возле будки мусорщиков. Любопытства ради Фалифан ускорил шаг и невольно стал свидетелем чудовищного представления. Сначала он разглядел мусорщика в кожаном фартуке, сидевшего на передке с вожжами в руках. Мужик тупо наблюдал, как его напарник, с серой помятой рожей, в брезентовых штанах и грубых ботинках, рядом, в пяти шагах, вершил свое гнусное дело. Он орудовал палкой с веревочной петлей на конце, куда попалась белая, довольно крупная дворняга. Когда Фалифан подошел поближе, он в подробностях увидел эту неравную борьбу между животным и человеком. Слабый всеми четырьмя лапами держался за жизнь, сильный хотел быстрее завладеть жертвой. Хрипя и выворачивая палку, мусорщик тянул собаку к будке. Петля затягивалась все туже, но собака не поддавалась, упиралась и визжала страшным, совсем человеческим криком, чувствуя свою безысходность. Мусорщик работал как машинаг крутил, тянул, тыкал палкой в голову животного, шаг за шагом приближая жертву к себе.