Икинека зримо жила в его памяти. Монк ясно представлял оттенки ее голоса, помнил привычку склонять голову при встрече в каком-то милом полупоклоне. Он бережно хранил все: разговоры, такие до обидного немногословные и короткие, запах ее волос, дыхание и звук шагов. Все это было. К сожалению, только было, было, было... "Картинки памяти да вот эта тетрадь - все, что осталось от Икинеки", - мрачно подумал Монк.
Раскрыть тетрадь ее записей - запоздалый, но единственный путь приблизиться к дорогому и потерянному навсегда человеку. Печальная встреча...
Как великую ценность, драгоценный фолиант, взял Монк тонкую серую тетрадь, сел поближе к окну и стал читать исписанные круглым почерком страницы.
"Икинека, зачем тебе нужны эти записи? - спросила я себя. - Ты спокойный и, в общем-то, наивный человек. Вот потому и надо писать, сказала я себе, чтобы не забыть, какой я была счастливой в восемнадцать лет. У меня есть все - отец, мать, жизнь, ремесло. Я могу прокормить себя. Но это не все. У меня есть большее. В доме напротив живет человек, которому принадлежит все во мне - чувства, мысли, сердце. Мало ли что он не знает о том, зато есть такой человек и надо немножко подождать, и он придет ко мне. Обязательно придет. А пока что ему не до меня.
Он многого хочет, он ищет себя в нашем большом мире, и ему тревожно оттого, сумеет ли он найти себя, свое дело, п хочу, чтобы ему повезло, тогда он спустится на землю, оглядится вокруг и... заметит меня. Заметит, я терпеливая, я дождусь. Только мне надо поверить самой и понять, что я не зря есть. Знаю, как ему трудно, но ничем не могу помочь и мучаюсь от того..." Монк с жадностью впитывал в себя каждое слово.
Все, что читал он, было сущей правдой, и он только удивлялся, как могла тихая и скромная Икинека так глубоко его понимать.
Следующие несколько страничек в тетради были пустыми. Видимо, Икинека оставила место, чтобы чтото договорить потом, да так и не успела. Монк пролистнул два раза и нашел следующую запись, сделанную другими чернилами. "Сегодня помогала отцу. Стараюсь показывать, что я только помогаю, а главное дело делает он, но разве его обманешь. Он уже совсем старенький и больной".
"Чтобы время за работой проходило быстрее, придумала игру. Выполняя чей-нибудь заказ, стараюсь представить, что это за человек - клиент? Вот очки в тяжелой золоченой оправе. Одна линза треснута. А на самом деле это не линзы, а простые стекла. Интересно, зачем человеку такие очки? Ради прихоти? Или чтобы казаться значительней, умней? Может быть. Во всяком случае этот человек, надев очки, обманывает других. Хотя кто это дал мне право так строго судить незнакомых людей?" "Отец всегда говорит, что раз люди приходят за помощью, мы не обязаны их судить. "Мы должны выполнять любые заказы", повторяет отец. Чтобы отказать человеку, надо сначала понять его, узнать. А где нам всех знать, легче сделать самые замысловатые очки - круглые, квадратные, дымчатые, тонкие, как слюда... Только розовые очки мне отец запретил делать раз и навсегда. Кому бы то ни было. "Люди, - говорит он, должны все видеть таким, как оно есть".
Я согласна с ним...
Сегодня была у моря. Выкупалась в седой от утра воде, потом поднялась на гору и увидела рождение дня.
Солнце большое и тяжелое лениво подымается из морской постели. Я долго смотрю на него, и глазам становится тепло. Говорят, в неведомой и сказочной стране Утросклон каждый день, начиная с восхода солнца, люди счастливы. Не хочу в Утросклон, мне и здесь хорошо..."
Монк оторвался от чтения и улыбнулся этим чистым и свежим, как дыхание ребенка, строкам. "Записки счастливого человека", - вспомнил он название дневника. Для Икинеки все было просто и безоблачно. Мир голубой. А может, это действительно здорово - проснуться до рассвета, искупаться в свежей морской воде и встретить в одиночестве новый день. Отойти от мелких забот и ненужных мыслей и открыть в этом простую и вечную радость жизни?
Монк еще раз перечитал последние строки и почувствовал себя безнадежно старым. Он бегло пролистнул тетрадку и с удовольствием заметил, что в ней еще много нечитанных страниц. Дневник Икинеки будил в нем то, что, по его разумению, уже ушло от него и вряд ли вернется - ощущение свежести и новизны по отношению к окружающим вещам, святая простота и бесхитростность, все то, что еще недавно переживал сам Монк, но безвозвратно, незаметно для себя растерял. От сознания этого легкая тоска слегка кольнула сердце, и в горле застыла горечь. "Просто я повзрослел", - утешил себя Монк и поспешил открыть следующую страницу дневника.
"Моему отцу" - было написано вверху. Монк испытал непрошеное чувство стыда за неискупленную перед Чиварисом вину.
МОЕМУ ОТЦУ
Тополя не было, было короткое зеленое бревнышко.
На бревнышке - несколько больших зеленых почек.
"Давай посадим бревнышко, вырастет тополь". Это сказал отец. Я не поверила. А тополь вырос. Это чуду подобно. Из почек на бревнышке проклюнулись четыре листочка... Мне было десять лет. Сейчас восемнадцать.
Я выросла и стала высокой. Тополек тоже вырос и стал выше дома. Его большие ветки стучат в окно. И солнца в доме нет, а только на крашеном полу светлые пятна света.
"Нет в доме солнца", - сказал отец, взял топор и вышел. Подошел к тополю, а он задрожал. Его листья и ветки вобрали в последнем дыхании весь ветер, все солнце, весь свет. Отец стоял перед большим тополем, худой и слабый. Седые виски, морщины на щеках. Потрогал сухой рукой зеленый ствол дерева, вздохнул.
Наверное, вспомнил коротенькое бревнышко и, наверное, удивился такому чуду и тому, что столько лет проШло. Все вспомнил. И пошел к дому. А тополь благодарно потянулся за ним листвой. Как собака...
Монк не стал больше читать. Слезы душили его, и он хотел освободиться от них в свободных рыданиях, но не смог, только в висках сдавило... Тяжело вздохнув, он бережно завернул серую тетрадку в толстую бумагу и спрятал подальше, как бесценное снадобье для души.
XI
Уже неделю Монк работал вхолостую. Все, что готовил он к печати, беспощадно летело в корзину и подвергалось унизительной критике. Монк не бунтовал в открытую и только чувствовал, что скоро нарыв отчаяния должен лопнуть. К писанию он охладел и лишь для очистки совести переделывал свои репортажи в десятый, двадцатый, сотый раз.
Как-то утром, придя на работу, он раскрыл свежий номер "Бодрости духа" и увидел на первой полосе броско поданный фельетон Сильвестра "Оптический шантаж". Решив, что это отголоски давней истории с чудозеркалом в комнате смеха, он стал внимательно читать, но с первых же строк вздрогнул и, не веря себе, поднес газету почти к самому носу. О ужас! В фельетоне шла речь о "некоей" Икинеке, которая вытачивает линзы для очков и под видом бескорыстной помощи третирует больного и честного человека. Едва прочтя эту гадость, Монк помчался искать Сильвестра. Тот дремал возле своего телефона видимо, ждал важного звонка.
- Привет, пропащая душа! - помахал лапой газетный волк, но тут же замолк. Его поразил вид Монка - бледный, с искаженным до неузнаваемости лицом.
- Что случилось? - всполошился Сильвестр. - Выпей воды.
- Идем к шефу... я кое-что скажу, - дрожашнми от злости губами с трудом выталкивал слова Монк, - Зачем? Ты можешь положиться на меня. Не буду хвастать, но в некоторых вопросах я...
- Идем! - почти закричал Монк.
Сильвестр пожал плечами и, покосившись на телефон, поднялся.
У редактора Монк старался быть спокойным. Но всей его выдержки хватило лишь на то, чтобы зловеще прошептать!
- Вы знали, что Икйнека, о которой написан сегодняшний фельетон, уже .несколько месяцев как умерла?
Судя по тому, как растерялись Сильвестр и Гарифон, Монк понял, что вопрос его совершенно лишний - ни черта они не знали.
- Так... - Монк перевел дух и не мог больше ничего сказать. Спазмы, как клещи, намертво перехватили горло.
Первым опомнился Сильвестр.
- Спокойно, спокойно, Монк. Когда я писал фельетон, я опирался на документальные факты. У меня есть письмо... Другое дело, что оно слишком долго пролежало в ящике нашего уважаемого шефа...
