Они плыли вдвоем. Один погиб, другой остался цел. Вот почему ему трудно рассказывать об этом. Он оказался счастливчиком, он уцелел, а Паша погиб. «Почему пуля попала в него, когда нас было двое?» Гибель мужа ей покажется нелепой и горькой случайностью. А он ничего не сможет ответить на ее «почему?» кроме глупого: «Так вышло…» У него в голове нет ни единого слова, ни единой мысли, которая бы все расставила по местам, убрав с дороги разные «почему?».

«Я напишу, что Паша погиб как герой, — подумал Пинчук. — Разве так уж важны подробности?»

Однако спустя час, когда письмо было написано, вспомнить о подробностях Пинчуку все же пришлось. В сарае появился капитан Рослов. Коренастый и медлительный, в длинной шерстяной гимнастерке и меховом жилете, перепоясанный ремнями, он прошелся вдоль нар, махнув рукой Давыдченкову, который неуклюже поспешил навстречу с рапортом, огляделся и, увидев Пинчука, присел на нары.

— Ну как? Отдыхаешь?

— Отдыхаю.

— Это кому письмо, домой?

— Нет, не домой. Жене Паши Осипова.

— Правильно. Кстати, я хотел бы узнать, как это вышло?

— Что?

— Как погиб Осипов?

— Я уже рассказывал, — ответил Пинчук, понижая голос. — Мы плыли через реку, было темно. Вдруг от немецкого берега ударил пулемет, и все. Я крутился, искал, а его не было.

— На каком расстоянии вы плыли друг от друга?

— Метра полтора-два.

— Ты уверен, что это случилось после того, как простучал пулемет?

— Конечно уверен.

— Почему?

— Когда мы плыли, я часто оглядывался. Буквально за минуту перед тем я видел, что Паша плывет. И вдруг крупнокалиберный пулемет…

— А от берега это было далеко?

— От какого? От нашего?

— Я не знаю, какой берег был ближе, когда это случилось.

— Наш конечно. Мне трудно сказать, потому что я крутился и звал Пашу, а было темно. Может, метров пятьдесят.

— А на берегу ты долго находился?

— Минут двадцать… Оделся, потом пополз.

— Ничего не заметил?

— Тихо было. Вот только пулемет постукивал, который угробил Пашу. Я даже сказал там — утихомирили бы его. Ну, ракеты еще были. Как обычно.

— Понятно, — Рослов скосил глаза на треугольник письма. — Вот получит…

Пинчук опустил голову.

— Двое погибли, — продолжал Рослов и шумно вздохнул. — А задача не выполнена…

Вот оно что! Как он раньше не подумал об этом? Хотя нечто подобное и приходило ему в голову. Пинчук почувствовал, как застучало в груди сердце. Но он снова опустил глаза.

— Я в этом не виноват.

— А я не обвиняю, — сказал Рослов, не глядя на Пинчука. — Я только констатирую.

Рослов встал и пошел из сарая. Наткнувшись в проходе на какой-то ящик, позвал Давыдченкова и отчитал за беспорядок.

Пинчук сидел на нарах и смотрел перед собой в одну точку. Давыдченков, ругаясь, убирал ящик. Его ругань будто разбудила Пинчука. Он взял письмо, прошел на свое место и растянулся на парах. Какая-то жилка билась на виске. Он сам не поймет, почему так подействовал на него разговор с Рословым. Он попытался снова все вспомнить, он думал о Паше Осипове, о Тоне, его жене, о самом себе и о Попове, с которого все началось, — в голове все как-то перемешалось: кто что сказал, кто как действовал. Одно было ясно: Паши нет и Попова нет, а сам он будто виноват в чем-то.

К вечеру небо заволокло тучами. После ужина некоторые разведчики выходили из сарая и, запрокинув голову, смотрели вверх: не брызжет ли? Возвратившись, разочарованно разводили руками.

— Когда не надо, так он поливает, — сказал Крошка, выслушав очередное сообщение насчет дождя.

В ночь Волков вместе с группой отправлялся на передовую за пленным, которого надо добыть во что бы то ни стало. Приходил еще раз капитан Рослов и грозился всячески, если вернутся с пустыми руками.

Разведчики чистили автоматы, тихонько переговаривались между собой. В группе у Волкова было двое новичков; Болотов, который тоже шел с ними, давал наставления:

— Главное, без нервов. Главное, чтоб без шуму.

Потом они выстроились в сарае, где горел принесенный кем-то фонарь «летучая мышь». Крошка, выглядевший очень живописно в своем маскхалате, обошел строй, всматриваясь в лицо каждого, посмотрел на часы и сказал, что пора идти, лейтенант уже, поди, нервничает.

И они вышли из сарая, не сказав ни слова остающимся. И вслед им тоже никто не проронил ни слова.

Осенняя тьма сгущалась и скоро поглотила сарай и цепочку людей, двигавшихся через небольшую ложбину к переднему краю, где сейчас было тихо, даже слишком тихо, будто кто-то, поджидая их, специально приглушил вокруг все звуки.

На другой день той же тропинкой, по которой накануне отправились на передовую разведчики во главе с Волковым, возвращался к себе во взвод лейтенант Батурин.

Он миновал лес и вышел на поляну, глубоко вздохнул и улыбнулся, поглядев на небо, где, как и вчера, плавали легкие, причудливо раскиданные до самого горизонта облака.

Впереди, на взгорке, виднелось несколько хуторов, над их трубами не курилось ни одного дымка. Батурин знал, что хутора разбиты и только издали производят впечатление человеческого жилья, на самом же деле, кроме изрешеченных стен, там ничего не осталось. Батурин был в хорошем расположении духа и размышлял сейчас о самых разных материях. Например, о том, что вся эта хуторная система — ужасные остатки индивидуального капиталистического хозяйства, которое сломать нелегко, потому что надо немало средств и сил, чтобы построить новые деревни. Почему-то Батурин никак не мог представить будущие колхозы без деревень и соображал, как и когда это может произойти.

«Можно, в конце концов, разобрать уцелевшие дома, найти подходящее место и там их снова установить», — подумал Батурин, и эта мысль ему показалась разумной, и на какое-то мгновение он увидел белые дома, рассыпанные по косогору, точь-в-точь как в селе, где жила его тетка и где он часто гостил в школьные каникулы. Было это, правда, давно, но хорошо остались в памяти и деревня, и речка, и лес, и, самое главное, кони, на которых мальчишки научили его кататься без седла и даже без уздечки.

Батурин был городской житель, и жизнь его сложилась просто: учился в школе, читал книжки, ходил в кино, любил смотреть фильмы про гражданскую войну, про борьбу с белобандитами, гонял мяч на пустыре за домами, прыгал с трамплина на лыжах, разбивая при этом неоднократно нос и царапая отчаянно щеки о снег.

За год до войны с фашистами к соседям приехал отслуживший на границе и повоевавший на Халхин-Голе парень. Главный предмет мальчишеской зависти — серебряная медаль на красной ленточке, где красными буквами четко сказано, за что выдана награда: «За отвагу». Парень рассказывал о погонях за нарушителями границы, о томительных часах пребывания в дозоре и, наконец, о самых настоящих боях с врагом, где все было: танки и самолеты, артиллерийские залпы, атаки и схватки врукопашную.

Может, именно тогда он и решил, что будет командиром-пограничником. Но для этого требовалось еще немало сделать всякой всячины, и прежде всего окончить школу. Он окончил ее за неделю до начала войны. И тогда он оставался еще мальчишкой, и нападение вооруженного до зубов врага его нисколько не испугало. Он решил, что теперь-то наступило его время, и пошел в военкомат. В течение трех месяцев рыл противотанковые рвы, ставил надолбы и другие полезные, на его взгляд, вещи, однако считал себя кровно обиженным, потому что готовился к большему.

Было тяжелое время, когда враг рушил наши города и села и дороги на восток были заполнены беженцами. И даже в то время что-то торжественное и сильное продолжало петь в груди у Батурина. Возможно, это была дань молодости, воспринимавшей действительность без излишней трагичности. Но всего скорее это было подспудное накапливание ярости, с которой он потом, после окончания военного училища, командовал стрелковым взводом и ходил в атаку с бойцами. Да, его заставили окончить военное училище: на войне требовались командиры.