Вдыхая терпкие запахи трав, внимательно поглядывая по сторонам, лейтенант Лубянов с трудом передвигал ноги. Духота не спадала, хотя солнце уже опускалось за кромку леса. Золотистые россыпи лучей лежали на вершинах деревьев. Закат этот напомнил Лубянову Волгу и родной город. Знакомая с детства картина встала перед глазами: солнечные лучи падают вдоль берега, и откос с древними могучими липами, и кромка воды, омывающей гальку, золотятся. Золото — в кронах деревьев, на прибрежном песке, в переливах тихой волны, и бело-голубые байдарки скользят по воде, как на крыльях. Волга… Голоса девчат на лодочной станции. Их глаза напоминают незабудки. Даже не верится, что все это было… «Если останусь жив, обязательно вернусь в родной город и никогда больше не покину его…»

Солдат, шагавший впереди Лубянова, низенький, неуклюжий, скатка и мешок за его плечами напоминали горб, вдруг заговорил сам с собой. В последние дни люди больше молчали, но иногда кто-нибудь заговаривал вслух. Шагает, понурив голову, и рассуждает сам с собой, но так отрывочно, невнятно, что уловить смысл невозможно. Бессонные ночи, гнетущая жара и усталость делали свое дело.

«Куда мы идем? — подумал Лубянов. — Как странно все это!»

Солдат впереди обернулся, тихо спросил:

— Вы что-то сказали, товарищ лейтенант?

— Нет, я ничего не говорил.

— Мне показалось, будто…

— Нет, нет…

«Кажется, я тоже начинаю разговаривать сам с собой», — подумал Лубянов.

Солдаты шли, тяжело ступая, будто тащили друг друга. Потные, заросшие щетиной лица, каски сдвинуты на затылок. В глазах у каждого затаенная тяжелая дума: будет ли конец этому пути?

По цепочке передали команду остановиться. Люди повалились на траву, даже не сняв с плеч поклажи — не было сил. Лубянов отошел в сторону, прислонился спиной к березе, тупо уставился в пространство.

Вдали на пологом поле, среди желтеющих полос ржи, лежал опрокинутый колесный трактор, рядом чернели воронки от разорвавшихся бомб. За березняком виднелись крыши изб, покосившаяся труба.

Было тихо, как бывает в вечерние часы.

— Где командир батальона? — спросил Лубянов у пробегавшего мимо сержанта.

— Комбат впереди. У разведчиков.

— А чего остановились?

Сержант крикнул что-то непонятное и побежал дальше.

«Комбат ушел вперед… Место для ночлега ищет, — догадался Лубянов. — Вторые сутки без сна…»

Узкая полоска на горизонте из перламутровой стала серой — сумерки опускались на окружающие поля.

— Немцев в деревне нет. Подъем! — послышался приглушенно чей-то голос. Солдаты зашевелились, завздыхали, встали в неровную цепочку и двинулись вперед.

К деревне по проселку, однако, не решились идти — спустились в овраг и по извилистому его ответвлению, поросшему кустарником, вышли на округлый холм. По другую сторону холма, у его подножия, текла речка, над ней прогибался деревянный мосток. Когда подходили к нему, тишину вдруг вспорол гул моторов — рыкающий, басовитый, он шел из-за леса. Все невольно замерли. Но гул не приближался, он как бы держался на одной ноте, а потом стал глохнуть и только изредка возникал снова.

— Танки, — тяжело выдохнул Спирин, высокий, плечистый сержант, призванный из запаса.

Где-то в глубине леса раздался одинокий пушечный выстрел. Солдаты посмотрели на Лубянова, как бы ожидая от него объяснений, но тот молчал.

Гудение за лесом продолжалось. Танки шли, и, казалось — им не будет конца.

— Немцы ужинать отправились, — бросил с усмешкой солдат Мухин. — Кофей пить с бутербродами.

Неизвестно почему эта реплика возмутила Спирина. Сержант резко повернул голову в сторону Мухина:

— Чего болтаешь!

Мухин не ответил; прищурившись, смотрел куда-то в сторону, не решаясь, по-видимому, возражать сержанту.

— Болтунов, понимаешь, развелось, — продолжал Спирин, распаляясь.

— А что такое я сказал? — откликнулся наконец Мухин. — Пошутить нельзя.

— Нельзя.

— Почему?

— Не время. Понял?

В гражданской жизни Спирин работал районным фининспектором; он привык к серьезным, суровым разговорам о налогах и растратах и разные шуточки воспринимал как злопыхательство.

Гул танковых моторов не утихал. Солдаты шагали и с беспокойством поглядывали в сторону леса, над которым иногда вспыхивали отблески света, выбрасываемого машинами. Немцы, пренебрегая светомаскировкой, двигались с включенными фарами.

— Пару бы бомбардировщиков сюда, — проговорил в сердцах Спирин и тяжело вздохнул.

— Да, неплохо бы, — поддержал его Мухин. — Хотя бомбардировщики парами не летают.

— А как же?

— Самое меньшее — три самолета, звено.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. У меня товарищ в авиации служил.

— «Товарищ в авиации…» Сейчас война, — горько усмехнулся Спирин. — На войне не считаются, один или два. Прикажут — и один полетит.

— А где же они, наши соколы?

— Там, где надо.

— А здесь что — не надо? — Мухин выругался. — Здесь что — не война, по-твоему?

— Ладно, хватит болтать, — строго произнес Спирин, прислушиваясь к рокоту моторов, который теперь становился глуше.

— На Смоленск пошли, — сказал кто-то.

— На Смоленск? А мы ведь тоже туда…

— Куда «мы» — надо спросить у комбата.

На поле среди посевов овса и гречихи торчало пугало — болтающиеся на крестовине лохмотья, черная шапка с белыми тряпками. Неожиданно Мухин выбежал на поле, свернул крестовину с лохмотьями набок, прижал ногой к земле.

— К черту! Клюйте, птички, сколько хотите! Ничего не оставляйте немцу! — проговорил он ожесточенно.

Никто не проронил ни слова — все были согласны с Мухиным.

В сумерках батальон вошел в деревню. Темные приземистые избы слепо поблескивали стеклами окон. На улице — ни души, не слышно голосов. Возле изб чернели вырытые щели.

Командир батальона капитан Поздышев, среднего роста, широкоплечий, перепоясанный крест-накрест ремнями, встречал солдат на площади около церкви. Собственно, церкви как таковой не было: колокольню давно снесли, а в помещении устроили склад горючего и смазочных материалов и слесарную мастерскую. Вход на склад обозначала узкая арка, увенчанная выбитым из камня крестом, по бокам ее два ангела тянули к небу руки. Поздышев стоял под аркой, строгий, замкнутый. Его белесая гимнастерка почти сливалась со сводами церкви, ноги были широко расставлены — одна в солдатском ботинке, другая в хромовом разбитом сапоге: в бою комбата ранило — через распоротую штанину белела повязка.

Рядом с комбатом стоял старик, седой, всклокоченный, в длинной рубахе поверх штанов. Подавшись грудью вперед, старик подслеповато вглядывался в проходивших мимо солдат, точно искал знакомых.

— Вот, товарищ командир, — жаловался старик негодуя. — Утром немцы на мотоциклетах наехали, туча тучей. Кричат. Хохочут. По дворам шныряли, яйца, масло, сметану позабирали, несколько курей выловили, ну чисто бандиты. И защиты нам никакой… Я так понимаю: вы отступаете, а он прет и прет. Как же так?

— Война, отец, — ответил Поздышев, подумав, — Мы-то бились как могли… Разве вы не видите?.. Но его сила…

— Не ложится у меня в голове, товарищ командир, — продолжал старик, тараща глаза на проходивших солдат. — В газетах писали: не допустим, и как же случилось, что вон куда немец дошел?

— На войне всякое бывает, отец. Кому теперь жаловаться?.. Вот бы людей покормить. Вторые сутки идем… Может, поспособствуешь, отец?

Старик кивнул.

— Темно теперь, и народ напуган. Но помочь окажем, обязательно окажем. — Старик глубоко вздохнул, видимо не в силах отвязаться от мучивших его вопросов, и, сутулясь, направился к крайней избе, постучал в окно. Створка открылась, старик поговорил с кем-то; пошел к другой избе, снова стук в окно, тихий, приглушенный разговор.

Вскоре старик вернулся.

— Разводи, товарищ командир, человек по шесть по избам. Покормим чем можем.

— Спасибо, отец.