Как выяснилось, попали эти инструменты на толкучку случайно. Заезжий музыкант, оказавшийся в финансовом кризисе, ещё в начале лета продал их почти за бесценок одному из завсегдатаев толкучки, а попросту спекулянту, надеявшемуся хорошо заработать. Этот коммерсант в музыкальных инструментах ничего не понимал, но его соблазнили блестящие клапаны, которыми были усыпаны оба инструмента, и красивые футляры. Заплатив за них мизерные деньги, он полагал, что найдёт солидного покупателя, но его ожидания не оправдались. Музыкантов в Темникове было мало, а таких, которые бы интересовались духовыми инструментами, за всё лето на базаре не попалось ни одного. Так и таскал их спекулянт на базар каждый день без всякого толку, и его соседи стали над ним уже подсмеиваться.

Но вот осенью появился Юра Стасевич. При виде инструментов у него загорелись глаза. Его заинтересованность заметил продавец и решил поймать покупателя. Дав Юре как следует рассмотреть их, он заломил цену чуть ли не в десять раз больше той, которую заплатил сам, а когда Юра с сожалением ответил, что таких денег у него нет, то продавец взял у него из рук инструменты, бросил их на грязную рогожу, служившую ему прилавком, и грубо сказал:

– А нет денег, так нечего и товар трогать!

Спекулянт, конечно, не понимал, что запрошенная им цена, по крайней мере, вдвое, если не втрое, ниже действительной стоимости инструментов, но Юра-то это знал, так как не раз рассматривал имевшийся у них дома прейскурант духовых инструментов фирмы «Юлий Генрих Циммерман». Так вот, уже больше двух недель Юра каждый день ходил на толкучку, любовался инструментами и торговался с продавцом. Тот, видя, что кроме юнца никто этим товаром не интересуется, начал сбавлять цену и наконец почти дошёл до той стоимости, которую заплатил сам. Юра прямо из себя выходил, видя такую дешевизну и в то же время не имея возможности купить инструменты даже за столь низкую цену. Просить деньги у отца он не решался, тот в отношении выдачи денег был очень строг. И вдруг подвернулся такой случай. Денег, имевшихся у ребят, вполне хватало на приобретение обоих инструментов, и даже ещё кое-что оставалось. Конечно, Юра не преминул воспользоваться удобным случаем, тем более он был уверен, что с мальчишками всегда сумеет расплатиться, если не деньгами, то какими-нибудь своими изделиями.

Ему очень хотелось научиться играть и на флейте, и на кларнете, и купив их, он в своей комнате часами свистел и пищал. Но надо сказать правду, такое неприятное свистение и пищание продолжалось очень недолго. Юра имел абсолютный слух, большие музыкальные способности, знал нотную грамоту, и то, что он неважно играл на рояле и скрипке, зависело не от его способностей, а от его нежелания совершенствоваться в игре на них. На купленных им инструментах обучаться игре его никто не заставлял, он этого захотел сам и поэтому выучился очень скоро.

Тем временем пришла зима, у ребят появились новые развлечения и новые заботы. Боря опять сблизился с Юзиком Ромашковичем, и так как он тогда «дома», то есть у Стасевичей, в очередь с Юрой выполнял все домашние дворовые работы (а иногда и совершал поездку в лесничество), а Юзик точно такую же работу делал у себя дома, то они часто объединялись: сперва трудились в одном дворе, а затем в другом; так было быстрее, легче и, главное, веселее. При таком объединении труда у них появлялось больше свободного времени, которое они использовали для катания на лыжах и санках и для игры в шахматы.

Кстати сказать, в этой игре они достигли довольно больших успехов и даже обыгрывали некоторых взрослых, например, одерживали победы над Алексеем Владимировичем Армашем и учителем пения Беляевым.

Школа отнимала не очень много времени, хотя классные занятия со второй четверти года и стали понемногу налаживаться. Незаметно подошли Рождественские каникулы, во время их-то и произошла расплата за совершённое ребятами преступление. Правда, раскрылось оно не полностью, но всё равно, всем преступникам пришлось пережить немало неприятных минут.

Оказалось, что отец Кольки получаемые от прихожан деньги складывал в сундучок, который из боязни возможных обысков и реквизиций прятал на чердаке своего дома. О месте нахождения сундучка в семье священника не знал никто.

Играя на чердаке, Колька обнаружил сундучок и начал потягивать из него деньги на сладости. А когда развернулась торговля солдатами, то деньги из сундука потекли рекой, и к Рождеству он опустел. За этот период больших поступлений у отца Владимира не было, и лишь только после Рождества он обратился к сундучку, чтобы спрятать очередное пополнение.

Легко представить себе его состояние, когда он увидел, что сокровищница опустошена и что кроме медяков, практически не имеющих никакой ценности, денег нет. После выяснилось, что он хвалил себя, что хоть золотые догадался спрятать в другом месте. Однако потеря и того, что хранилось в сундучке, была ощутимой.

Конечно, подозрение пало на Кольку, и тот немедленно был безжалостно отодран. После порки он во всём сознался и рассказал, что на эти деньги покупал у Володьки Армаша и Борьки Алёшкина бумажных солдат.

Собрав всех солдат и завязав их в огромный пакет, разъярённый отец Владимир явился к Армашам, положил свёрток на пол у двери и потребовал немедленного возвращения заплаченных его сыном денег. Алексей Владимирович и Маргарита Макаровна, выслушав претензии священника, сперва возмутились его поклёпом, так как не допускали и мысли, что их благонравное чадо способно совершать подобные дела, но затем всё-таки призвали к ответу Володю. Тот струсил и признался во всём. Особенно после того, как был припёрт к стене показаниями зарёванного Кольки, которого отец благоразумно притащил с собой.

Признавшись, Володя достал из стола несколько «керенок» и бумажек царского выпуска и отдал их отцу Владимиру. Он заявил, что они торговали солдатиками вместе с Алёшкиным, деньги делили пополам и тратили на конфеты, покупаемые на базаре; больше у него денег нет (о зарытой в хлеву коробке с серебряными монетами, Володя не сказал ничего).

Забрав мизерную часть своих сбережений, оставив на полу пакет со злосчастными солдатами, ухватив своего блудливого сынка за ухо так, что тот издал поросячий визг, разозлённый поп, проклиная и про себя, и вслух время и чёртовых интеллигентов, воспитывающих таких бесстыжих детей, осыпаемый вдогонку весьма нелестными эпитетами со стороны родителей Армаша, направился через улицу к Стасевичам, чтобы добраться и до Бори Алёшкина.

Там его принял сам Иосиф Альфонсович. Выслушав претензии священника, он заявил, что если и было что-нибудь подобное, в чём он ещё сомневается, то виноват в этом его сын, с него и следует спрашивать, а не бегать по чужим квартирам и не полошить людей.

– Кроме того, – сказал Стасевич, – Боря Алёшкин не мой ребёнок, и наказывать его я не имею права. Да, кстати сказать, откуда у вас, батюшка, такие большие деньги завелись? Может быть, об их пропаже вам лучше в милицию заявить?..

Услышав такое предложение, отец Владимир поспешил ретироваться, хотя и продолжал в душе клясть этих «собачьих полячишек», «еретиков поганых», вслух произнести ничего не посмел.

Нечего и говорить, что после этого Колька Охотский был снова так безжалостно выдран, что, наверно, недели две не мог сидеть.

А Стасевич, проводив нежданного гостя, направился к ребятам, которые, узнав о приходе отца Владимира, сидели, притаившись, в своей комнате, как нашкодившие щенята. Они с минуты на минуту ждали, что их призовут к ответу и что им придётся во всём сознаться. Юру больше всего пугала мысль, что его заставят расстаться с полюбившимися ему музыкальными инструментами, на которых он уже научился играть вполне порядочно. Однако этого не случилось.

Войдя в комнату, Иосиф Альфонсович встал у двери и спросил:

– Ну, собачьи души, как вы такого маленького прохвоста околпачили? Неужели вам не стыдно? Связались с таким малышом – ведь он, наверно, года на три моложе тебя, Борис?