Я нахожу свитер Маттео, который мы покупали в Осло. Там было холодно, и мы постоянно мёрзли от макушки до пальцев ног, кутаясь крепче в шарфы и надевая внушительных размеров перчатки. Там подавали вкусное тушеное мясо и хорошее пиво.

Свитер в затяжках, темно-коричневого цвета, большой и колючий, всё еще хранил часть тепла человека, которого больше не было. Он часто носил его дома, когда отопление отключали в положенное время, а холода задерживались в Питере ещё на пару месяцев, терроризируя жителей города. Заморозки покидали вторую столицу нехотя и медленно, не торопясь, заставляя мёрзнуть утром и злиться по этой же причине вечерами. Маттео грел меня горячим кофе поутру и сливовым вином ночью. Мы часто проливали его на колени, не в силах насытиться друг другом, и в порыве ярости выплескивали на поверхность стола. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что, знай я все заранее, мы бы не тратили отведённое нам время на разногласия.

Почему судьба подарила нам так мало возможностей? Когда его не стало, я думала, что мне хочется лечь рядом, подобно тому, как в средневековье жены обретали покой вместе со своими супругами, преклоняясь родной земле. Сейчас не то чтобы стало легче, но из острой боль стала хронической. Не раздирала изнутри, а просто ныла на погоду, потому что в моем мире начались бесконечные дожди.

Я стала не любить просыпаться по утрам. В квартире ещё холоднее и тёплые цвета в интерьере больше не способны были компенсировать погоду за окном. Я где-то вычитала, что желтый поднимает настроение. Поэтому покупаю у приветливого старика с большими руками, испачканными чёрным, банку краски самого яркого цвета, который кто-то заумно назвал «лимонный щербет». Он делает мне скидку, надеясь развеселить, и шутит о том, что я напоминаю ему какую-то актрису, имя которой вспомнить он не может из-за своих провалов в памяти.

Возвращаясь домой, я откупориваю бутылку малиновой газировки, от которой неприятно покалывает в носу, и выкрашиваю стены в цвет лимонной корки, свежей и сочной. На фоне мягких оттенков нашей спальни желтый несуразным пястном разливается в комнате, выглядя, подобно порталу в новую жизнь, где нет боли и все спокойно, но суть в том, что, сколько бы ты не бился об камень, ничего, кроме ушибов, не обретёшь. Поэтому что-то новое сейчас недосягаемо для меня: оно есть где-то, ты видишь его и смиряешься, не имея возможности коснуться.

Краска просыхает долго. Приходится открывать окна и ворочаться ночью. Противоположная часть кровати все ещё пахнет Маттео. Свежестью, первыми заморозками, хрустящим снегом и уверенностью в завтрашнем дне, которую отняли, ничего не дав взамен в качестве компенсации.

Мне хочется написать создателю той самой статьи гневное письмо на Email, оставить шквал оскорбительных отзывов в комментариях, но я сдерживаю этот ребяческий порыв, зная, что пустоту это не заполнит. «Желтый – это к расставанию», – говорил он, смотря на мой новый маникюр. Он был прав, именно поэтому, выкрашивая стены в яркий до боли в глазах оттенок, я расстаюсь со всем, что имею в своей жизни.

Сегодня в отделение поступает пациент в тяжелом состоянии. На часах полночь, и я на дежурстве. В больнице стоит тишина, и только голос Виктории, сидящей на своем сестринском посте, нарушает ее.

Виктория полноватая, потому что любит слойки с вишневым джемом из местной пекарни на левом побережье Невы. Там открытая терраса и вкусный кофе, горячая выпечка и можно без труда уйти оттуда с пустым кошельком и парочкой дополнительных килограмм. У неё ногти постоянно покрыты красным лаком, который местами откалывается, словно в ее палитре не существует других цветов, и она каждый раз плачет, когда в палатах кто-то умирает. Многие считают, что она не создана для медицины, являясь слишком мягкосердечной и сентиментальной. Я и сама не примерный работник, на которого стоит равняться. Сейчас мне и вовсе кажется, что больше ничто не способно пробраться вовнутрь и причинить дискомфорт, потому что он давно стал частью моей жизни.

У Виктории двое славных детей и муж-бабник, изменяющий ей со своей секретаршей, потому что супруга утратила былую привлекательность и горящий взгляд. Она прощает ему, потому что любит, а я смотрю на все это с долей жалости и скорби. Никогда не понимала мужчин и их стремление изменить собственному выбору, предать самого себя. Они слишком быстро приедаются к одному и бегут искать другое, не осознавая, что, заполучив его, через некоторое время повторят все по этой же схеме. Так можно всю жизнь пробегать от пункта «А» до пункта «Б», получив под конец пустоту и одиночество.

Женщины в этом плане лучше. Они прощают мужчинам то, чего они никогда не простили бы нам. Мы терпим их недовольства, падения, капризы, жертвуем ради них своим мечтами, отказываемся от идеальной жизни и храним верность даже если некогда красивый мужчина со временем превращается в пивного ценителя в растянутых трусах. Я убеждена, что женщины сами довели мужчин до подобного, давая им слишком много воли и прощая их постоянные оплошности, ничего не требуя взамен.

Больная умирает на моей смене от инсульта. Это женщина шестидесяти пяти лет. Она выглядит слишком хорошо для своего возраста, но даже не пытается ухватиться за свою жизнь. Я безуспешно оттягиваю момент до того, как придётся выйти в коридор и сказать ее дочери о том, что ее мать не удалось вытащить с того света. Иногда мне кажется, что смерть Маттео – вексель, который необходимо было отплатить за то, что слишком долгое время я была вестником плохих новостей для многих людей. Теперь я и сама смогла побывать на их месте, когда строгий врач с зализанными волосами и залапанными очками оповестил, что любви всей моей жизни больше нет. В тот день и меня не стало тоже, словно моя душа ушла вместе с его, чтобы зародиться новыми звёздами на небе, оставив тело мне. С холодом, пустотой и утраченной связью с ним.

Ее дочь не плачет. Пожимает плечами и закуривает, когда мы выходим на улицу. В Питере ясная ночь, хоть и обещали дожди. Июнь в самом разгаре, пахнет разгоряченным асфальтом, не успевшим остыть после жаркого дня, и сладким парфюмом родственницы покойной. «Она была совсем дурной. Не слушала никого, не берегла себя. Разве можно помочь тому, кто не желает эту помощь принять? Пусть покоится с миром. Теперь и нам надо пожить». Я не знаю, что ответить ей, забираю разрешение на вскрытие и думаю только о том, что в кабинете меня ждёт целая кипа бумаг и документов, которые необходимо заполнить.

Я не люблю, когда на моих сменах кто-то умирает. Это каждый раз вновь возвращает меня в события того дня, когда я осталась одна.

Я обрезаю волосы, которые Маттео так сильно любил. Обычными канцелярскими ножницами с темно-зелёными ручками. Ему нравился их благородный тёмный цвет и густота. Он опускал веки, вынуждая ресницы дрожать, когда пальцы путались в мягких локонах, разметавшихся по подушкам. Мне нравилось, когда он делал так, несмотря на то, что никогда и никому я не позволяла прикасаться к ним. Пряди падают на пол, на котором я разместила газеты. Теперь они до плеч и кажутся ещё гуще. Заворачиваю собранные волосы в его свитер и выкидываю их в мусорное ведро, словно таким образом пытаясь отрезать его от себя.

Говорят, что волосы являются связующим звеном с внешним миром, и чем они длиннее, тем эта связь лучше, но мне хочется спрятаться от всего, что находится за пределами меня, отключить телефоны, сменить место жительства и позволить себе излечиться тишиной.

В детстве бабушка стригла меня сама. Усаживала на стул, располагалась сзади и твёрдой рукой срезала обожженные солнцем концы. Каштановые локоны, выжариваясь под прямыми лучами, подобно траве, которой были усеяны поля, становились практически золотыми – цвета пшеницы, подсохшей за долгий день. «Стричь волосы нужно только при растущей Луне. Тогда они будут расти быстрее, здоровее и сильнее. Гордись своими локонами. У нас в семье ещё не было таких». И я ей верила, знала, что она права, потому что так всегда и получалось: волосы, стриженные в убывающую Луну, практически переставали расти, начиная лезть клоками, приходилось заново обновлять концы, но уже в определённую фазу, согласно календарю.