С высоты сегодняшнего дня мне кажется, что со сбором бумаги, для ее вторичной переработки, больших проблем не было, поскольку, почти в каждой семье выписывали газеты и журналы, которые раз в год не грех было отнести и сдать в макулатуру.
А, вот, с металлоломом дела обстояли сложнее. Далеко не в каждой семье ежегодно образовывались излишки ненужного металла, поэтому учащимся приходилось разбиваться на группы и рыскать в прилегающих к школе районам в поисках плохо лежащего металла.
Хорошо было тем, чьи школы располагались возле крупных промышленных предприятий, в ограждениях которых в те времена всегда были прорехи и в дни акций по сбору металлолома с их территории исчезал не только не нужный металл, но и вполне годные к применению металлические механизмы и конструкции.
А моя школа находилась в центре города, от которого до предприятий было далеко, поэтому нас выручали стройки, также не имевшие хорошего ограждения, с которых пионеры и комсомольцы уносили все металлические предметы, находившееся подальше от сторожа и которые можно было поднять группе физически еще не окрепших юнцов.
Ежегодно кучи ржавеющего металла две-три недели лежали во дворе нашей школы, естественно, лишая учащихся пространства для активного отдыха в перерывах между занятиями, и можно было наблюдать как серьезные дядьки ходили вдоль этих куч, выискивая унесенные, с подконтрольных им объектов, агрегаты, которым еще рановато было отправляться на переплавку. При этом, они хорошо понимали, что пионеры и комсомольцы ничего с их предприятий не воровали, а, как могли, помогали народному социалистическому хозяйству добиваться еще больших успехов.
Сквозняком через мое «светлое» школьное и студенческое прошлое шла антирелигиозная пропаганда. В «мое время» антирелигиозные лозунги в общественных местах не висели, но, практически, в каждом крупном городе был музей атеизма, куда водили школьников.
Лично мне запомнился вывод одной из учительниц, вещавшей против религии: «Не надо надеяться на какого-то Бога, которого придумали Попы, потому что человек сам кузнец своего счастья». Надо признаться, что пропаганда действовала и, на ее основе, в отроческом возрасте у меня сформировалось настороженное отношение к религиозным объектам, которые в небольшом количестве присутствовали в моем родном городе. Когда я проходил мимо церкви, то мне казалось, что из ее врат веет холодом и мраком, а вошедший в эти врата рискует быть затянутым в религиозный омут, из которого не будет возврата в светлое социалистическое общество. Венцом антирелигиозной пропаганды была цитата из К. Маркса: «Религия – опиум для народа». Все понимали, что опиум – это нечто нехорошее, соответственно, и религия тоже. Да и Маркс врать бы не стал. Солидный был дядька, авторитетный.
III
Несмотря на кажущуюся стройность нарисованной мной картины «того времени», в нем было достаточно много противоречий и банальной борьбы за хлеб насущный.
Например, религиозные пережитки из старой досоветской жизни то тут, то там давали о себе знать, а в некоторых мне, даже, удалось принять непосредственное участие. В частности, моя мама, бывшая в то время членом Коммунистической партии Советского Союза организовала мое крещение в дошкольном возрасте в одном из сел Могилевской области, недалеко от той деревни, в которой сама родилась. Не могу сказать, что этот обряд произвел на меня какое-то особенное впечатление. В суете социалистических будней я забыл о нем, а вспомнил уже в зрелом возрасте, когда СССР уже перестал существовать.
Кроме того, мама, наряду с советскими праздниками, чтила и религиозные, суть коих она мне не объясняла, а только говорила, что в эти дни нельзя мыться в бане или ванной, работать по дому, а надо отдыхать. В церковь на праздники она не ходила, потому что могли доложить об этом кому надо и у нее могли возникнуть неприятности. Короче говоря, побаивалась, но от этого особо не страдала.
А в той самой белорусской деревне, где она родилась, жил дед, потомственный крестьянин, который с уважением относился к советской власти, как, наверное, и к царской, но в Бога верил открыто. В его хате, где я иногда проводил каникулы, в одном из углов стояла, на относительно высоко приделанной полочке, икона, на которую он молился утром и вечером стоя на коленях, что было удивительно для моего пионерского сознания, но проводить антирелигиозную пропаганду среди деда я не решался. Мне было гораздо интереснее смотреть как он запускал руку в пространство за иконой и доставал оттуда кошку, ругал ее, держа за шкирку, и отпускал. Меня это здорово веселило.
Позднее, попав в больницу, и находясь в полувыздоравливающем состоянии, я, вдруг, увидел другую сторону религиозности моего деда.
Почему-то, именно, в этом состоянии, когда ты сам не понятно куда отправишься через некоторое время, и периодически робко обращаешься к Богу с мольбами о прощении и выздоровлении, мне явились все перипетии его жизни на фоне тех утренних и вечерних молитв, которые я наблюдал в детстве.
Начиналась его взрослая жизнь, наверное, как и у многих в этой деревне – женитьба, постройка дома, рождение здоровых детей. Но, потом, перед войной начались испытания. Сначала умер младший из шестерых детей, двухлетний сын. Родственники говорили, что он чем-то отравился. Вскоре, во время полевых работ молнией убило его жену. Вспоминая эти события, я еще раз увидел знакомую мне из детства деревенскую хату, в которой стоял, сначала маленький гроб с телом его сына, а затем большой, с телом его жены и крестящегося деда, читающего про себя молитву. Я вновь видел его утренние и вечерние молитвы в доме, из которого навсегда, неожиданно, ушли близкие ему люди, которых он любил, но больше никогда не увидит, не услышит их голоса, к которым привык.
Мне показалось, что я был там 21 июня 1941 года и видел, как помолившись утром и позавтракав, дед повез сдавать в детский дом двоих своих младших детей, потому что не мог их всех прокормить, но вечером вернулся с ними назад, поскольку не привез с собой какую-то бумагу из Сельсовета. А на следующий день началась Великая Отечественная война и детей в детский дом перестали принимать. По воспоминаниям моей мамы, всю войну они прожили впроголодь, иногда, питаясь, даже, лебедой, но все выжили. Все остались живы после войны во время урагана, который снес крышу хаты и пока ее восстанавливали все семейство ночевало в землянке. Какие молитвы читал дед в это время я уже никогда не узнаю.
Еще одно противоречие того времени также связано с моим дедом. Как-то раз, когда в деревню понаехали его дети с внуками, и, после сытного ужина обсуждали соседские проблемы, он довольно кратко подвел итог этому обсуждению: «Да, деревня малая, а нищих до хуя». Мне было странно это слышать, и вовсе не потому, что дед заменил слово «много» на синоним из матерной лексики, а потому, что учителя в школе говорили – «нищие были только при царизме, а при советской власти их не стало».
Заподозрить деда в нелояльности к советской власти я не мог. Наверное, он что-то напутал в силу возраста, но некоторые сомнения в моей голове, по поводу победы над нищетой при советской власти, все же породил.
Противоречивая картинка «моего времени» будет не полной если не упомянуть о дефиците (это когда чего-то всем не хватает). Слово это, в «нынешнее время», почти забытое, в «то время» было очень актуальным, поскольку многие товары были в дефиците. Сегодняшнее поколение этого не может понять, потому что сейчас в дефиците могут быть только деньги, а все остальное можно купить. Тогда, у некоторых, и деньги тоже были в дефиците, но дефицит товаров был у всех, в том числе, и поэтому народ с недоверием относился к той части лозунга-принципа, который обещал «… каждому по его потребностям». А все потому, что потребностей у людей было много, а товаров мало. И именно по этой причине, а не какой-либо другой никто не верил, что изобилие когда-нибудь наступит.
