Человек когда-нибудь станет чем-то более или менее приемлемым. Прогресс все больше и больше уходит в биологические лаборатории». Морель казался самым спокойным из всех, он не был ни удивлен, ни возмущен. Чувствовалось, что ему не впервой попадать в подобные переделки, равно как и то, что он не разрешает себе отчаиваться. Позднее, когда Филдс поинтересовался, о чем он думал в то время, пока шло избиение слонов, Морель ответил спокойно и не без иронии:
– О Юсефе. Ведь все от него зависит. Он должен это понять. Он сделает выбор.
(Бродя по отмели, Филдс несколько раз видел Юсефа возле лошадей, за которыми тот ухаживал. Юноша, скрестив ноги, сидел на песке. Свое оружие он либо припрятал, либо его отняли, но самого Юсефа, как видно, по причине молодости, люди Хабиба оставили на свободе. Когда журналист заговорил с ним, Юсеф поднял голову и поглядел на Филдса, но ничего не ответил, а может быть, его и не увидел; Филдс был поражен выражением глубочайшей скорби на этом лице, обычно прикрытом маской невозмутимости. Губы дрожали, глаза страдальчески блестели, черты потеряли свою четкость и выражали горе, неуверенность, внутреннюю борьбу, смысл которой журналист тщетно пытался разгадать. Юсеф медленно опустил голову, не отзываясь на дружеские слова Филдса.) Пока Вайтари произносил речь – его пылкую тираду трудно было назвать иначе, – Морель только раз вышел из своего, как казалось, равнодушия. Он горько усмехнулся и одобрительно кивнул, когда бывший депутат Уле гневно бросил:
– Ну да, конечно, меня обвиняют в сочувствии коммунистам. Это куда удобнее. Но ведь не коммунисты, а крайне правый французский писатель Шарль Моррас сказал, что изо всех человеческих свобод самая драгоценная – независимость твоей родины…
Единственным, на ком во время перебранки мог, что называется, отдохнуть глаз Филдса, был человек в морской фуражке, из черной как смоль бороды которого как-то уж очень похабно торчала сигара. Он с очевидным наслаждением наблюдал за этой сценой, временами выражая свое удовольствие беззвучным смешком. Форсайт слушал Вайтари с циничной ухмылкой, секретом которой он снова овладел. Один Пер Квист попытался прервать пылкий монолог. Он то и дело кидал на Вайтари нетерпеливые взгляды и в конце концов, тряся бородой, произнес сдавленным от ярости голосом, со своим тягучим скандинавским акцентом:
– Десятки тысяч негров, умерших во время строительства дороги от Конго до океана – игрушки по сравнению с тем, что вы собираетесь натворить в Африке… Вы будете одним из самых жестоких ее колонизаторов… одним из тех, кто ей больше всего чужд, и цвет вашей кепки вам не поможет; вы типичный продукт Запада, одно из наших великолепных порождений. Негры знали торговцев рабами, людоедство, колонизаторов и мо-мо, но все это – ничто по сравнению с вашими планами создания полностью индустриализированной Африки.
Мое сердце сжимается при мысли о тех, кто при этом выживет…
Вайтари улыбнулся и ответил едва ли не ласково:
– Жаль, что в Африке почти не осталось таких белых, как вы, Пер Квист. Наша задача была бы гораздо легче. Наиболее опасны для нас те европейцы, которые пытаются что-то построить, а не те, кто отличается только простодушием, порядочностью и чистоплюйством…
…Вы – законченный анахронизм, даже для Европы, и мне не стоит пытаться вас убеждать. Вы – прошлое, вы уже не в счет. Утонченное человеконенавистничество Мореля, его отвращение к человеческим рукам, не очень-то, по его мнению, чистым – нервная болезнь, типичная для буржуазии, – надо быть сумасшедшим, чтобы обращать на это внимание; я уже давно не усматриваю в психических болезнях, как то делают наши колдуны, проявления злого духа… Наш друг Форсайт находится здесь по глубоко личным мотивам. Идрисс защищает самое отсталое прошлое Африки, бесчисленные стада диких зверей, львов, леопардов, слонов и бизонов… Эта молодая женщина, к которой я питаю большую симпатию, попала сюда из-за отвращения к мужчинам, ей лучше бы обзавестись какой-нибудь собачонкой. Все вы – образчики растерявшегося общества. И я разговариваю не с вами, а с представителем американского общественного мнения, который многое может сделать для нашего движения… Что до вас, Пер Квист, я еще раз повторяю, что очень вас люблю, потому что вы меня забавляете, и понимаю ту тайную мечту, которая вами владеет… Я был учеником белых отцов. Разрешите вам сообщить, что времена земного рая ушли навсегда. Чернокожие изрядно настрадались от своих суеверий и жажды чудес, чтобы те чудеса, которые вы можете им предложить, были встречены с признательностью… Как отец Фарг и прочие знаменитые миссионеры, вы все еще мечтаете о духовных пастырях и по ночам, глядя на небо, отыскиваете Вифлеемскую звезду; всякий раз, когда женщина проезжает по пустыне на осле, вы спрашиваете себя, не прячет ли она под покрывалами младенца. И стоит ли удивляться, что, когда вам тычут в нос жестокой действительностью с ее машинами, пролетариатом и тяжкими условиями существования, вы беситесь от злости и прячетесь либо, как ваш дружок Сен-Дени, в чрево «магической» Африки с ее религиозными ритуалами и колдунами, либо посреди слонов, навевающих вам мечту о библейских временах; вы не можете простить молодежи этой заброшенной земли желания лишить вас дурманящих снов… А вы знаете, старик, чем за них платят? Невежеством, проказой, язвами, слоновой болезнью, глистами, – все это часть здешних «чудес», как и детская смертность и хроническое недоедание ста миллионов людей. Вот чем платит наш народ за вашу потребность в бегстве от цивилизации, за стада слонов, которым вы придаете столько значения. Мы будем только рады, когда они исчезнут, все до одного. Советую вам, Пер Квист, вернуться в Музей естествознания в Копенгагене… Там вы будете на своем месте.
Он обернулся к Филдсу:
– Сейчас я поговорю с вами. Я хочу рассеять неверные представления людей, чьи взоры в эту минуту обращены к Африке. Прошу вас оказать мне содействие – честно и объективно выполнить свой профессиональный долг.
В его голосе не было и оттенка цинизма, в нем звучала некая благородная взволнованность. Однако Филдс не позволил себя провести. На такие вещи у него был устойчивый профессиональный нюх. Этот негр ничем не отличался от всех прочих вождей, писавших на своих знаменах слова «свобода», «справедливость» и «прогресс» и посылавших на смерть в трудовые лагеря миллионы людей. И сердиться на него было нечего: задача перед ним стояла непосильная. Оформлявшаяся на протяжении веков; ее вечно откладывали, и она в конце концов обрела гигантские масштабы. Филдс все это знал. Главное – сделать хорошие снимки, не отвлекаясь на всякие разговоры. Он еще раз сфотографировал Вайтари, но пленку надо было беречь; Филдса донимал страх, что ее явно не хватит. Когда бывший депутат Сионвилля вышел из хижины, человек в морской фуражке подошел к Морелю, вынул из кармана пачку табака, свернул сигарету, сунул пленнику в рот и поднес огонь. Морель молча затянулся.
Он, казалось, питал к этому человеку нечто вроде симпатии, быть может, потому, что тот был просто продажным негодяем, начисто лишенным каких бы то ни было убеждений или бескорыстных интересов. Двое солдат с блестящими от пота лицами под желтыми головными уборами наставляли на пленных пулеметы больше с испугом, чем с угрозой, что не делало оружие менее опасным. Филдсу было неловко от своего привилегированного положения, он подумывал, не обратиться ли к Вайтари с просьбой развязать Мореля и его товарищей. Человек в морской фуражке, – Филдс позднее узнал, что это был авантюрист по имени Хабиб, – дружелюбно похлопал Мореля по плечу.
– Боюсь, что сегодня, дружище, денек для тебя неважнецкий, – сказал он довольно ласково. – Не знаю, слыхал ты или нет, но конференцию по охране африканской фауны три дня назад отложили, так ничего и не решив по поводу твоих слонов… Слегка изменили закон об охоте, но в основном все осталось по-прежнему…
Он зажег свою потухшую сигару. Морель, казалось, был гораздо больше огорчен этой новостью, чем тем, что происходило на Куру. Лицо его прорезали глубокие морщины, он опустил голову. Филдс почувствовал, сколько надежд возлагал этот человек, которого многие считали жуликом и сумасшедшим, на здравый смысл и великодушие тех, на кого ополчился и с кем воевал. (Позднее репортер получил возможность побеседовать кое с кем из делегатов конференции в Букаву. Один из них заявил следующее: «Наша миссия состояла в том, чтобы пересмотреть закон об охране африканской фауны, особенно тех ее видов, которым грозит исчезновение. Мы собрались не для того, чтобы высказаться о моральной стороне охоты на крупного зверя, ее достоинствах и недостатках, и не для того, чтобы обсуждать Мореля и его манию. Число слонов в некоторых районах действительно уменьшается, но это происходит вслед за вырубкой лесов и расширением обрабатываемых земель. Если взять проблему в целом, применительно ко всей Африке, неверно, что слонам грозит полное истребление. Да, их число уменьшается, что совсем не одно и то же. Со временем можно будет изменить закон об охоте, чтобы сохранить число животных, необходимое для воспроизводства вида.
