– Что он сказал? – спросил Морель.

– Неважно, месье Морель.

– Что он сказал, ведь он не трус?

– Он посылает вас на съедение псам.

Морель улыбнулся.

– Вот это мило. Раз такой совет исходит от него, он мне наверняка когда-нибудь пригодится. Как его зовут?

– Изр-Эддин.

– Скажи ему, что каждый раз, когда я встречу паршивую собаку, я ей скажу, что меня к ней послал старейшина их племени Изр-Эддин.

– Месье Морель, – сказал делец, обиженно обмахиваясь веером, – у нас есть поговорка, что слова быстро вылетают, но медленно возвращаются.

Морель окинул пройдох довольно дружелюбным взглядом.

– Ладно, хватит. Я давно знаю, как человек ценит свое достоинство. Ты заплатишь носильщикам и отошлешь их домой. Между тем вели жене, чтобы она приготовила нам поесть. И ты скажи этому джентльмену, рожденному в песках, что если еще раз услышу, как какой-нибудь мальчишка орет ночью у него в хижине, я так оскорблю его достоинство в том месте, где оно находится, что домой он вернется, лишившись значительной тяжести. Мне на него жаловались деревенские женщины. Что ни ночь, слышно, как он надрывает сердце чьей-нибудь матери.

– Сухое и соленое мясо горячит кровь, – назидательно пояснил купец.

Он поднялся и вышел во двор, где дородная негритянка в синем ситцевом платье как раз нагнулась над каменным очагом. Компаньон вышел следом; благородство осанки подчеркивали развевающиеся над сандалиями ленты и гордо поднятая красивая голова. Минна и Морель остались вдвоем. В первый раз после встречи на террасе «Чадьена» Минна оказалась с ним наедине. Она призналась Шелшеру, что раньше видела его лишь мельком, но, часто думая о нем, представляла себе совсем другим. Во-первых, в его внешности не было ничего героического, как она прежде думала, а в лице – того необычайного благородства, каким его наделила. Лицо было простоватое, квадратное, не очень примечательное, кроме, пожалуй, глаз – очень красивых, чисто французских, насколько она могла судить по солдатам, с которыми встречалась в Берлине. Как только те двое вышли, Морель со смехом обернулся к ней:

– Видите, меня подают под любым соусом… Одни приписывают мне серьезные политические взгляды: оказывается, я – агент французской разведки, который пытается спутать карты и замаскировать нарастающее среди африканских племен возмущение; для других я – коммунистический агент, а для третьих – мне платит Каир, чтобы я раздувал националистический пожар…

Он пожал плечами:

– А ведь все настолько проще… К счастью, все же есть нечто, что зовется душой народа.

И это не легенда, как думают, не только тема для песенок… Наше дело затронуть эту душу, вот чем мы сейчас заняты. Нам надо потерпеть еще несколько недель, если возможно, до сезона дождей, чтобы весы склонились в нашу сторону. Мы еще мало заставили о себе говорить, надо побольше гласности, чтобы о нас узнало как можно больше людей, тех, кто сразу поймет, о чем идет речь… Ведь охрана природы – первейшая забота человека…

Вот почему он так уверенно стоял на вершине холма – таким она часто потом видела его на рассвете: голый до пояса, с карабином в руках и слегка насмешливой улыбкой на губах, бдительный страж гигантов, которым грозила гибель.

В середине XX века подобная попытка была как нельзя более трудной и неотложной, и в тех, кто порой позволял себе терять веру и надежду, слишком долго не получая одобрения, демонстративные действия Мореля вселяли поразительный оптимизм. По выражению одного из завсегдатаев «Чадьена», когда тебе говорят: «не все немцы такие, не все русские такие, не все арабы такие, не все китайцы такие, не все люди такие», этим, в сущности, сказано о человеке все, и тут уже можешь орать при свете луны сколько влезет: «А Иоганн Себастьян Бах! А Эйнштейн! А Швейцер!» – лунный свет все уже знает. Вдруг оказалось, что все разочарованные гуманисты, у которых нашлись деньги на билет, хотят прилететь в ФЭА, чтобы примкнуть к тому, кто стал символом неумирающей надежды. Но для того, чтобы попасть в ФЭА, нужна была специальная виза, и в Дуале, в Браззавиле, в Банги и Лами пришлось создать новые пропускные пункты, чтобы пресечь проникновение добровольцев, приехавших «вступить в ряды» сторонников Мореля. Среди них, как и полагается, были обычные маньяки, которым не терпелось поскорее полететь на Луну, но было там, по меньшей мере, одно «подкрепление», настолько значительное и сенсационное, что наделало не меньше шума, чем само дело Мореля. 15 марта американские газеты сообщили с огромными заголовками, что один из самых известных американских физиков и отцов водородной бомбы, профессор Остраш бесследно исчез. После истории с Понтекорво, опалы Оппенгеймера, бегства Берджеса и Маклина эта новость произвела ошеломляющее впечатление. Остраш не только располагал всеми данными о водородной бомбе, но и был полностью осведомлен о работах по созданию кобальтовой, над которой лучшие умы СССР и Америки трудились днем и ночью с той беспредельной самоотдачей, какой требовало это святое дело: создать такое оружие, которое уничтожило бы не только фауну, но и флору, а возможно, при дальнейшем усовершенствовании, могло привести и к полному разложению всей жидкой материи на земном шаре – от океанов до мельчайших источников. Вспомнили, что во время гражданской войны в Испании Остраш жертвовал деньги на поддержку семей бойцов интербригад и не раз пытался повлиять на своих коллег с целью ограничить разрушительное действие кобальтовой бомбы и сохранить на земле хотя бы первичные формы жизни, а именно – планктон, морскую флору и вообще морскую среду, где зародилась жизнь и где она, быть может, когда-нибудь, при более благоприятных условиях, возникнет снова. Комиссия по проверке его лояльности сняла с него всякие подозрения; что же касается его усилий сократить разрушительную мощь бомбы, то и следователи, и снисходительная пресса приписали их «наивному чудачеству, нередкому у великих ученых». Вот об исчезновении этого человека и узнал в одно прекрасное утро весь мир. В конце концов выяснилось, что он вылетел в Европу под чужим именем. Пятнадцать дней о нем не было ни слуху ни духу, и кое-кто считал доказанным, что он присоединился к группе советских ученых, чьи работы по созданию кобальтовой бомбы успешно продвигались.

Но в начале мая вождь деревни Бача, к северо-востоку от Лаи, сообщил начальнику округа о присутствии на сороковом километре дороги иностранца, который, как видно, кого-то ждал, а Мореля видели как раз в этой местности. Иностранца, несмотря на его горячие протесты, схватили и доставили в Форт-Лами, где опознать профессора Остраша не составило особого труда.

Шум в Соединенных Штатах поднялся такой, что число наехавших в Форт-Лами репортеров за одни сутки утроилось. Остраш – молодой еще человек с длинной шеей и выпирающим кадыком, короткими седеющими волосами и насмешливым взглядом, – казалось, был крайне удивлен бурей, которая вокруг него поднялась. После вежливого допроса, во время Г которого из него ничего не удалось вытянуть, кроме того, что он не пытался передавать слонам военные тайны, он принял репортеров на террасе «Чадьена». Нет, он не собирался примкнуть к Морелю. Он всего лишь хотел сделать несколько снимков животных на свободе, так как питает любовь к природе и охота с фотоаппаратом – одно из его любимых развлечений. Хотел ли он снимать слонов? Да, конечно, и не видит в том ничего зазорного. Знает ли он, что африканские коммунисты взяли слово «komoun» – «слон» – как девиз для объединения Африки и символ борьбы с Западом? Нет, не знает. Не то он, конечно, не стал бы фотографировать слонов. Впредь он не будет иметь с ними ничего общего. Профессор утверждал это категорически и даже высокомерно. И, отерев пот со лба, заявил: «Христа ради, объясните вы им, что я мало смыслю в политике и хотел фотографировать слонов, не замышлял ничего дурного и даже не представлял себе, какие это может иметь последствия. Я в своей жизни никогда не был на виду и не привык рассчитывать свои поступки. Господи спаси, теперь я вспоминаю, что два или три раза водил своих детей в зоопарк в Бронксе, специально, чтобы показать им слонов, о чем забыл сообщить комиссии по проверке лояльности. Но я вам уже сказал, что плохо разбираюсь в политике, а потому не отдавал себе отчета в том, что в связи с моими исследованиями в области атомной энергии таких вещей делать не полагается. Я глубоко раскаиваюсь, в этом поступке. Но, с другой стороны, ведь не я же поместил в зоопарк этих слонов и считаю, что правительству не следует их там держать, если в, них есть нечто подрывное для наших устоев. Господи Иисусе, право же, всего не предусмотришь». «Вы католик, профессор Остраш?» – спросил один из репортеров. «Нет, я иудей». «Так почему же вы все время поминаете имя нашего Господа?» Остраш как будто испугался. «Это еще что?