Элизабет стала посещать лекаря человеческих душ дважды в месяц. На её счастье как раз в это время свекровь стала глохнуть, и плохо соображать, так что отлучки невестки стали менее заметны. На оплату приёмов шли украшения, а потом и платья. Элизабет было не жалко с ними расставаться, ведь взамен она получала нечто куда более ценное.

Как-то раз Ойген попросил её пожалеть себя вслух. Она долго собиралась с мыслями и совсем не понимала, как это делается, тем более, разные люди столько лет твердили, что жалеть себя ни в коем случае нельзя. Но потом Элизабет вспомнила, как её жалела мама.

– Бетти, моя бедная малышка, – начала она дрожащим голосом, – мне так жаль, что тебе пришлось перенести столько страданий. Ты их не заслужила, правда. Совсем не заслужила… – в который раз Элизабет заплакала.

– Что ты сейчас чувствуешь? – спросил доктор.

– Мне стало легче.

– Славно. Нужно уметь пожалеть себя.

С тех пор, когда муж бывал с ней особенно грубым, Элизабет перед сном запиралась в ванной, включала воду и жалела себя вслух.

«Ты обязательно уйдёшь от этого ужасного человека!» – сказала она однажды, и тут же одёрнула себя: «Да как ты посмела назвать своего мужа ужасным? Он же тебя содержит! Без него ты бы работала кондуктором и жила в трамвайном общежитии!» И тут Элизабет вдруг поняла, что тоскует по трамваям, прежней работе и даже общежитию. «Интересно, в столице нужны кондукторы? Там ведь полно трамваев!»

И вот теперь, жарким летним днём, с одним лёгким чемоданом, она стояла у дверей и не решалась постучаться. Ей было жаль покидать Ойгена. Пожалуй, это был единственный человек в городке, по которому она будет скучать.

«Ну же, давай!»

Сердце готово было выпрыгнуть из груди.

Тук-тук!

– Входите!

– Здравствуй, Ойген.

– Здравствуй, Элизабет.

– Я пришла попрощаться. Я уезжаю в Берлин.

– Когда?

– Сегодня. Можно сказать, сейчас. Вместе с Саби.

– Чем вы собираетесь заняться там?

– В столице много работы. Начнём с трамвайного депо.

Элизабет то ли показалось, то ли Ойген действительно смотрел на неё с нежностью.

– Я очень-очень за тебя рад.

Доктор подошёл к окну, повернул эспаньолет и дёрнул деревянную раму на себя, впуская головокружительный запах цветущего сада.

– У тебя такой ароматный жасмин!

– Это чубушник.

– Что?! – Элизабет чуть не уронила чемодан.

– Чубушник. Его часто путают с жасмином, но это другой вид кустарника.

– Ничего себе! Подумать только, я двадцать три года думала, что это жасмин! Моя жизнь теперь никогда не станет прежней!

– Иногда люди ошибаются долгие годы. А твоя жизнь действительно никогда не станет прежней, – Ойген улыбнулся, – она будет гораздо лучше, я уверен.

Этот июнь в Санкт-Петербурге выдался холодным, ветреным и промозглым, но горожане одевались по-летнему в надежде, что небесная канцелярия узрит их наряды и включит правильную погоду. Две девушки, по всем признакам напоминавшие студенток, вышли из подземного перехода метро «Московская» и направились в сторону проспекта Гагарина. Они были одеты в одинаковые джинсовые куртки, одинаковые белые кеды и очень похожие лёгкие платья, только у одной был рисунок с ананасами, а у другой – с попугаями.

– Кстати, – заговорила владелица «попугаечного» платья, – помнишь, ты спрашивала про того парня с последнего курса?

– Ну?! – ответила «ананасовая» подруга, в глазах который немедленно зажглись огоньки любопытства.

– Его фамилия – Шишкопа́р.

– А имя?

– Этого мне разузнать не удалось. Только первую букву: И.

– Иван, Илья, Игорь… – студентка с мечтательной улыбкой потерялась в догадках.

– Изя? – подсказала ей подруга.

В голосе «ананасовой» девушки появилось возмущение:

– Сама ты Изя!

– А что? Он явно еврей, с такой-то фамилией!

Девушка в платье с попугаями тяжело вздохнула. На её лице отражались все любовные муки мира.

– Святые табуретки! Да не ссы ты! – подбодрила её подруга, – Вот просто подошла и спросила: «Как ваше имя и кто вы по национальности?»

– Да уж, просто восхуительно! Только вот как мне к нему обратиться?

– Ну, например, «Господин Шишкопар».

– Благодарю вас, госпожа Янковская, за исключительно ценный совет!

– Госпожа… Нет, не так, фрау Фе́льдман, обращайтесь, всегда рада помочь!

– Тогда уж фройляйн. Я ведь не замужем.

– Скоро выйдешь замуж. За Шишкопара.

– Обязательно! Только узнаю сначала, как его зовут.

Девушки хором рассмеялись.

– Слушай, – сказала незамужняя фройляйн Фельдман, – напомни, а куда мы, собственно, идём?

– На квартирник. – со знанием дела ответила госпожа Янковская.

– Кто выступает?

– Гарик Спичка. Знаешь такого?

– Ммм… Что-то знакомое. Хохлопанк?

– Да, именно он. Только ему это не говори, а то обидится.

– С каких это пор ты угораешь по украинскому панк-року, а?

– Там басист такой лапочка, – расплылась в блаженной улыбке Янковская, – Гриша Низовцо́в. Я тебе его фотку показывала?

– Показывала.

– Что скажешь?

– Тот ещё сахарный говнарь.

– Да твой Шишкопар ничем не лучше!

– Тихо, не убей меня только!

– Не сегодня, детка! Тем более, мы пришли.

В тесной прихожей их встретила хозяйка в рваных джинсах и футболке с рисунком трамвая.

– Привет, Люся! – девушка в платье попугаями кинулась её обнимать.

– Привет, Света и… – Люся вопросительно посмотрела на гостью в платье с ананасами, которая была здесь впервые.

– Лиза.

– Рада познакомиться! Проходите. Супчик будете?

– Будем! – ответила Света.

Люся ушла, по-видимому, на кухню.

В квартире густо и сладко пахло пряностями.

– Какой ещё супчик? – спросила Лиза в крайнем недоумении.

– Увидишь. – улыбнулась Света.

Хозяйка вернулась с подносом, на котором стояли две поллитровые суповые чашки, до краёв наполненные горячим глинтвейном. В каждой плавал кружок апельсина и палочка корицы.

– Угощайтесь, вы сегодня первые!

Люся снова ушла хлопотать на кухню.

– Ну что, за сессию? – предложила тост Света.

– За сессию! – поддержала Лиза.

Глинтвейн оказался напитком богинь.

Из соседней комнаты слышались гитарные переборы, голоса, смех. Через каждые пять минут приходили новые и новые гости, здоровались, садились на диван, получали свою порцию «супчика».

– Ну что, мы готовы! – раздался голос из приоткрытой двери, и все потянулись в «концертный зал». В нём царил полумрак, только «сцена» тускло подсвечивалась. Гости разместились на многочисленных стульях, табуретках, подушках, а кто-то и вовсе на полу.

Гарик Спичка оказался каким-то несуразным парнем с откровенно детской физиономией, бледно-зелёным «ирокезом» и красивым, высоким голосом, а Гриша Низовцов – в меру мужественным, в меру «сладеньким», с крепкими руками, на которых самым соблазнительным образом выступали вены, одухотворённым лицом с правильными, благородными чертами – настоящий лапочка по формуле Светы Янковской. Лизе Фельдман неизменно нравились другие парни: тощие, бледные, длинноволосые, и обязательно с каким-нибудь изъяном вроде картавости или пары отсутствующих передних зубов. Света регулярно подшучивала над странными вкусами подруги и грозилась подыскать ей в женихи зомби-наркомана.

Музыканты начали играть вроде бы знакомую песню, но Лиза никак не могла её узнать до тех пор, пока не прозвучала строчка «Мы уйдём из зоопарка!»1, которую подхватили все зрители. Потом «хохлопанк» пел и вовсе неизвестные Лизе песни – видимо, собственного сочинения, а в перерывах много и несмешно шутил, демонстрируя типичный украинский говор.