Но об этом я тоже не могла сказать Ясмин.

Она сделалась нервной. Стоило мне высказать малейшее замечание по поводу ее внешнего вида или поведения, тут же взрывалась. Не то чтобы у меня было много замечаний – я изначально понимала, что не мать ей, и уж точно не пыталась заменить ее. Но разумеется, время от времени советовала ей, к примеру, одеться потеплее, когда на улице стоял мороз. Она истолковывала мою заботу превратно. Я беспокоилась лишь о том, как бы она не замерзла – мне было вообще наплевать на то, что она теперь носила тонкие топы с глубоким декольте и юбки такой длины, что, когда она наклонялась обуться, из-под подола виднелись ее трусы.

В свете всего этого мне казалось тем более странным, что Самир с ней об этом не говорил. Я была убежденной феминисткой и, разумеется, считала, что у женщин должны быть ровно те же права и возможности, что у мужчин. При этом, однако, я оставалась реалисткой и понимала, что, живя в нашем обществе, человек должен хоть немного думать о том, что он транслирует в мир.

Ясмин транслировала секс.

Входная дверь снова хлопнула, и я увидела, как полицейские возвращаются к себе в машину. Впереди упругой походкой шагал Гуннар, пригибаясь под натиском ветра. Одной рукой он придерживал кепи, а в другой нес портфель. Анн-Бритт поспевала следом за ним, семеня по обледеневшей дорожке и не высовывая рук из глубоких карманов пальто.

Стало светлее, и серо-стальное небо тяжко повисло над самыми верхушками деревьев. Одинокие снежинки кружились в танце с ветром; они опускались на землю, чтобы затем вновь взвихриться и взмыть вверх. Деревья и кусты тянули озябшие ветви к тому скудному свету, который еще оставался, твердо уверенные, что однажды придет весна. Газон выглядел неопрятно – повсюду, где успел поиграть Винсент, виднелись проплешины, покрытые замерзшей глиной, в них четко отпечатались его маленькие следы – хрупкие, застывшие во времени и пространстве. По другую сторону живой изгороди лежали луг и позеленевшая от старости медная крыша усадьбы Кунгсудд, что означает «Королевский мыс».

Такое название могло натолкнуть на мысль, что усадьба располагалась на этом самом мысе, но по правде говоря – это остров, который сообщается с большой землей посредством моста. Пейзажи здесь идиллические, на грани пасторальности[10]. Вокруг усадьбы расположились штук пятьдесят домовладений, большинство построек застали прошлую смену столетия. Многие из них первоначально принадлежали усадьбе, но в первой половине девяностых были распроданы. Прочие же сразу служили летними дачами для обеспеченных жителей Стокгольма.

Летом редкая застройка утопала в пышной зелени – участки леса вклинивались в нее со всех сторон. На скальных площадках вдоль берега повырастали новостройки с большими причалами. Там, где расселились сливки общества, царили сталь, стекло и бетон, а машины, припаркованные на их подъездных дорожках, были сплошь скоростными, баснословно дорогими и немецкими.

Однако достоинства Королевского Мыса не исчерпывались красотой – еще здесь было безопасно. Мы счастливо избегали тяжких преступлений, а волна наркомании, захлестнувшая в последние годы уже столько стокгольмских предместий, у нас встретила достойное сопротивление.

Без происшествий все равно не обходилось: недалеко от моста пьяная шестидесятилетняя женщина осенью наехала на маленькую девочку – та всем смертям назло выжила, но серьезно пострадала. В одной из роскошных темниц на берегу повесился мужик, жена которого оставила его ради тренера по теннису. А несколько недель назад работавшая на семейство де Вег прислуга, колумбийка, сбежала из усадьбы, даже не вынув из духовки булочки.

Из прихожей донеслись шаги.

Я оторвалась от окна и обернулась.

Самир вошел в кухню, рухнул на стул напротив, и наши взгляды встретились. Лицо его было бледным, а лоб блестел от пота. Я встала, подошла к нему и, опустившись рядом, обвила его руками.

Он шумно задышал.

– Меня, они подозревать меня, – выдохнул он. – Они считать, это я что-то сделать с Ясмин.

– Нет конечно, никто так не считает. Они задавали мне те же самые вопросы. Это их работа.

Самир сухо рассмеялся, освобождаясь от объятий.

– Как они могут такой предполагать? Как такой вообще может прийти в голову? Чтобы я, ее отец… Моего. Собственного. Ребенка.

Слова вырывались у него какими-то толчками, отчасти потому, что он едва сдерживал подступившие рыдания. Самир закрыл лицо руками, и плечи его затряслись в такт всхлипываниям. Когда я увидела, как невыносимо страдает человек, которого я люблю, когда услышала в его голосе отчаяние, проступавшее в каждом сказанном слове, когда ощутила его страх – тогда меня охватил гнев.

– Почему они ничего не делают? – воскликнула я, ударив по столу ладонью. – Почему не ищут ее, вместо того, чтобы задавать нам дурацкие вопросы? И что такое они нашли на скалах? Она, эта Анн-Бритт, сказала мне, что они сделали «определенные находки». Что это, черт побери, должно означать? Разве они не должны рассказать нам, что обнаружили? Разве мы не имеем права знать?

Самир молчал.

– Ты обзвонил ее друзей? – спросила я.

– Некоторых.

– Почему не позвонил всем?

Он застонал и принялся собирать волосы в пучок на шее, завязав его резинкой, которую носил на запястье.

– У меня есть не все номера, сама знать. А некоторый не ответить.

– А что Том? С ним ты поговорил?

Самир сердито заерзал на стуле, его раздражение было заметно невооруженным глазом. Он всегда злился, когда в разговоре упоминали Тома. Том не нравился Самиру, а я так и не смогла понять, почему. Мне казалось, что Ясмин должна благодарить свою счастливую звезду за встречу с таким парнем, как Том.

– Я оставил ему сообщение.

Я встала со своего места и направилась к тому ящику, в котором мы хранили семейные документы – паспорта, свидетельства о вакцинации и прочее. Открыв ящик, я достала паспорт и заглянула внутрь.

С фотографии мне улыбалась Ясмин.

– Паспорт я проверил еще вчера, – пробормотал Самир со своего стула. – И в ее комнате все посмотрел. Кажется, ничего не пропало.

– Мама?

Я обернулась. Винсент оказался у меня за спиной, а я и не услышала, как он подошел.

– Тебе грустно, – проговорил он, немного склонив голову набок. Его светлые глаза сияли в тусклом свете дня, а улыбка была такой застенчивой, что на маленьком круглом личике почти терялась.

Я не видела причин лгать и просто кивнула в ответ.

– Ты беспокоишься за Ясмин, – продолжил он. – И злишься. Очень злишься.

Я снова кивнула, в который раз поражаясь способности сына хирургически точно угадывать настроения и чувства окружающих.

Винсент подошел ко мне, взял за руку и подвел к другому стулу – тот стоял рядом с Самиром. Когда я села, Винсент забрался ко мне на колени и запечатлел на моей щеке мокрый поцелуй.

– Я пожалею тебя, мама, – сказал он.

Несколько месяцев спустя после переезда Самира и Ясмин к нам с Винсентом у Ясмин появился приятель, Антон. Он не первый, кого она приводила домой, были и другие: неуклюжие, молчаливые, всецело околдованные ею. Однажды, придя домой, я обнаружила, что у нас на диване сидит Антон. Он рыдал, да так сильно, что одновременно текли и слезы, и сопли. Когда я подошла к нему, чтобы узнать, что произошло, тот поначалу не хотел отвечать, но потом сказал, что Ясмин с ним просто играла, как и со всеми остальными. А теперь она наигралась и дала ему отставку, вот так.

В тот момент я подумала, что все это даже забавно. Сама мысль о том, что Ясмин, та самая милая девочка, которая при знакомстве со мной сделала книксен, а потом весь вечер играла с Винсентом, может оказаться роковой женщиной, выглядела абсурдной. Однако новый стиль Ясмин свидетельствовал о том, что сама она изо всех сил старалась соответствовать образу.