– Утес Кунгсклиппан далековат отсюда, – брякнула я, как будто в данной ситуации это имело какое-то значение. На самом деле, идти было не так уж и далеко – пять минут ходу, если поднажать.

Гунилла бросила беглый взгляд на коллегу и вновь заговорила:

– Мы решили сделать обход жителей округи и когда поговорили с… – жестом она указала на Самира, – так вот, вашей дочери не оказалось в своей комнате. Связавшись с ее работодателем, мы выяснили, что вчера вечером она не появлялась на работе.

По позвоночнику пробежал озноб, когда смысл слов Гуниллы – истинный смысл ее слов, скрытый за скрупулезным перечислением фактов, – наконец до меня дошел. В тот же миг я ощутила сильнейшую потребность дистанцироваться от всей этой ситуации. «Она мне не дочь», – хотелось сказать. Она моя падчерица. Что бы там ни случилось, это случилось не с моим ребенком. Мой ребенок мирно спит наверху, и с ним все в порядке.

Он жив.

Гунилла продолжала:

– Самир опознал сапоги Ясмин. Поэтому мы думаем, что она могла попытаться покончить с собой.

Я представила себе утес Кунгсклиппан – одну из самых высоких точек в Стокгольме. Представила темные гранитные склоны, вырастающие прямо из вод Балтийского моря, вспоминая, сколько раз твердила Винсенту, чтобы не смел ходить туда в одиночку. Несмотря на это, однажды я выловила его именно там – он сидел на корточках у самого обрыва и глядел вниз, на воду, словно загипнотизированный зрелищем разбивающихся о подножие скалы волн.

Мужчина полицейский принял эстафету, и я сразу поняла, что по телефону разговаривала именно с ним.

– В последнее время Ясмин не выглядела подавленной?

– Постойте, – вырвалось у меня. – Почему мы сидим здесь? Разве мы не должны ее искать? Представьте только, что, если она лежит в ледяной воде? Сейчас же зима! Мы должны что-то сделать!

Я сделала попытку встать с места, но Гунилла тут же положила руку мне на плечо.

– На месте работают оперативники, – сказала она. – Пожарный расчет тоже там. Для поисков предпринимается все возможное.

Я упала обратно на стул и закрыла лицо руками, пытаясь упорядочить мысли и вернуть рассудку ясность.

– Она выглядела подавленной? – повторил вопрос полицейский.

Сделав глубокий вдох, я выпрямила спину и подняла на него взгляд.

– Не знаю. Она…

Я старалась подыскать подходящее слово.

– Она держалась от нас на расстоянии, – ответила я. – Плохо ела. Что-то было явно не так, но депрессия ли это? Не могу ответить. Не думаю, что в этом случае она поделилась бы со мной. Мы с ней не настолько близки. Нет, отношения у нас хорошие, просто она ближе к отцу.

– У вас есть какое-нибудь свежее фото Ясмин? – поинтересовался полицейский.

– Должно быть, – отозвалась я, поднимаясь на ноги. Я пошла в гостиную и взяла стопку фотографий, которые были приготовлены для альбома. Трясущимися руками я принялась их перебирать, чтобы достать последнее фото Ясмин. Его сделал школьный фотограф. Она улыбалась в камеру на фоне переливчато-серого экрана, который, кажется, есть у каждого фотографа. Длинные волосы убраны в хвост, раскраска боевая. В ушах поблескивают маленькие золотые сережки в форме дельфинов – подарок ее матери.

Я вернулась в кухню, держа в руках фото.

– Вот, – сказала я, протягивая его детективу.

Самир поднял взгляд. Увидев фото, он захрипел, словно задыхаясь, а потом его плечи стали опускаться и подниматься в такт всхлипываниям.

В следующий миг со стороны прихожей раздались шаги, дверь немедленно распахнулась настежь, и в проеме показался Винсент. Светло-рыжие волосы прилипли к одному виску, взгляд был испуганный.

– Мама?

Я вскочила с места и бросилась к нему.

– Ничего страшного, солнышко. Пойдем в твою комнату.

Я обернулась.

– Дайте мне десять минут.

Взяв Винсента за руку, я потянула его за собой, к лестнице.

– Почему у нас дома полиция? – спросил он. – Почему полиция приехала ночью, мама?

– Сейчас уже утро, – ответила я, будто это что-то объясняло.

– Но почему полиция здесь?

– Они считают, с Ясмин могло что-то случиться.

Мы зашли в комнату Винсента. Там, как обычно, царил порядок. Игрушки выстроились ровными рядами на полу, альбомы для рисования были сложены в стопочку, а мелки разложены по стаканчикам на столе. Одежда, аккуратно сложенная, лежала на стуле. Горел маленький ночник – на абажуре были вырезаны силуэты животных, и при включении он вращался.

На окошке висела одинокая рождественская звезда – единственное украшение, которое мы успели повесить. Но подарки были куплены, а ель заказана в питомнике рядом с футбольным полем.

– Ясмин кто-то обидел? – проговорил Винсент, удивленно расширив глаза.

Отодвинув несколько прядей волос с его влажного лба, я покачала головой.

– Я так не думаю, – ответила я. – А сейчас спи, мы поговорим об этом позже.

– Но если кто-то обидел Ясмин, она, наверное, расстроилась.

– Тогда мы ее утешим.

По глазам я видела, что Винсент мне не верит, однако ответом он, кажется, удовлетворился, потому что прикрыл глаза, зевнул и повернулся на бок.

Я потушила ночник и снова погладила его по голове. Потом поцеловала в щеку и вдохнула его запах – запах моего любимого, желанного ребенка.

– Сладких снов, – шепнула я и выскользнула из комнаты.

Спустившись на кухню, я снова села подле Самира. Он все так же ковырял щербинку в столешнице, и та, на первый взгляд, стала глубже.

– Что было в записке? – спросила я, изо всех сил стараясь говорить ровным голосом.

Коллега Гуниллы достал прозрачную пластиковую папку и подвинул ее ко мне. Я сразу узнала знакомые округлые, слегка заваливающиеся назад буквы. Склонившись над столом, чтобы получше их разглядеть, я прочла записку.

Над Королевским Мысом занимался рассвет нового дня. Фигурально, конечно, потому что ни о каком настоящем рассвете не могло быть и речи. Плотная декабрьская тьма еще не рассеялась, а порывистый ветер заставлял ветви вишневых деревьев биться об оконное стекло.

Я взглянула на часы: десять.

Самир, который отправился на поиски Ясмин, едва за полицейскими закрылась дверь, теперь лежал в кровати рядом со мной. Я не стала его будить, мне казалось, что чем дольше он проспит, тем лучше будет для него. Поэтому я встала очень тихо, на цыпочках подошла к комнате Ясмин, приоткрыла дверь и включила там свет.

Кровать была пуста, а комната выглядела совершенно как обычно – то есть как будто там только что взорвалась бомба. Одежда небольшими кучками была разбросана по полу. Косметика, банки из-под колы, щипцы для завивки, пустые картонки от гамбургеров – на узком письменном столе. В углу – кипа журналов, которые рассыпались по всему полу, одинокая кроссовка на подоконнике, в компании чахнущего цветка и надкушенного бутерброда.

Иными словами, в комнате все было как всегда, не было только Ясмин.

Я подняла взгляд на стену. Там, на черно-белом фото, были запечатлены Ясмин с младшей сестренкой Сильви и их мать – Анна.

Бывшая жена Самира была довольно-таки похожа на меня. Пепельные волосы длиной по плечи. Светлые глаза – как у всех северян – и немного выжидательное выражение лица, словно она хранила какой-то секрет. Возможно, я была немного пухлее, но ведь и лет мне тогда было больше, чем ей на том фото.

Анна была шведкой. Поехав работать во Францию по программе au pair[1], она там и осталась. В начале восьмидесятых она вышла за Самира, и у них родились две дочери – Ясмин и Сильви. Но когда Ясмин исполнилось четырнадцать, они с мамой и сестрой попали в аварию на шоссе к северу от Парижа. Очевидно, в тот день было холодно и скользко. Ледяную корку, которая сковала большую часть дорожного полотна под виадуком, вблизи было непросто разглядеть, и Анна, к несчастью, не смогла справиться с заносом. Машину вынесло на встречную полосу, и там она столкнулась с грузовиком.