– Мое почтение, господа – учтиво произнес Эдвин, опустив мешок – как и обещал, доставил сегодня отменный свежеиспеченный хлеб. Белый. Более полутора тысяч фунтов. Сейчас его разгружают у балластных вагонов.
– Вы садитесь, пожалуйста, сударь – сказала старушка и указала на стул без спинки в центре купе – Желаете кофе? Можно распорядиться. Тут при нас солдатик теперь, он сварит.
– Благодарю, но откажусь. Вижу, мадам Кавковская, вы счастливо поправились. Очень рад. Так Вам к лицу красная накидка, придает совсем здоровый вид.
– Правда, что счастливо – улыбнулась она – знаете, ведь меня спасли добрые люди и здешнее потрясающее изобилие. Китайские дети каждый день ходили, приносили с рынка овощи и мандарины. Молока в округе не достать, и вот мой муж давил сок собственноручно. А когда узнали, что я и не встаю совсем по болезни и есть не могу, стали передавать зеленое пюре в прелестных стеклянных баночках от конфитюра. Как открыл наш фельдшер – это пассированная смесь из шпината и морских водорослей. Лекарственная, богатая йодом, солью и даже вкусная.
– Известное блюдо. Его часто подают в виде супа или вместе с рисом. Говорят, очень полезно, особенно если вместе с китайской водкой.
– Ох, это лишнее – старушка мягко улыбнулась Эдвину – мой супруг водки ни в каком виде, даже медицинском, в доме не терпит. А пюре я детишек тех теперь ещё прошу приносить. Четверо молодых юношей у нас и женщина одна в лихорадке… А вы, значит, привезли с собой хлеба? Очень тоже нужно, для детей особенно. В подобной обстановке совсем маленьких можно накормить только смоченным мякишем.
– Привез, сколько смог, за раз, сударыня, и хотел бы подробнее обсудить это дело с вами и генералом.
Старушка растерянно посмотрела на Эдвина, а генерал, отшвырнув на скамью книгу и, по-прежнему сидя, процедил сквозь бороду:
– Неужели мой французский так плох, что не позволяет доходчиво объясниться? Что ж, готов повторить свои слова. Никаких дел с вами иметь не стану. Люди и без того получают достаточную помощь от американского союза…
– Да неужели достаточную, генерал? Ведь каждый день прибывают новые семейства. Я расспрашивал американцев – союз вынужден был с этого месяца вновь сократить паек. Разве это не соответствует действительности…
– Был у нас царь-дурачок. Черный хлеб за пяточек. Стала федеративна республика. Горбушка восемь рубликов… – стеснительно и с каким-то сомнением вступил в диалог из угла полковник.
– Соответствует или нет, – перебил в унисон генерал – но ваш хлеб здесь никто не купит. Средств нет. Вы все надеетесь найти ответственного человека под выгодную сделку? Расположить обещаниями, выпросить paiement d'avance, выманить последние сбережения. Все это было, было и задолго до вас, на каждой станции… Нет? Вы истинный благодетель? В таком случае – раздавайте товар бесплатно и немедленно уезжайте.
– Да суть ведь не в хлебе, господин генерал. Вы прибыли во Владивосток недавно и не видели, что тут творилось зимой, когда матери ночами укрывали собой малолетних детей, и намертво примерзали к койкам, а под утро из-под их затверделых животов доносился плач и крики их чад. Я это не…
– На поминках раз вдовец сел покушать холодец. Глянул. Братцы – там кольцо. Что жене дарил давно! – торжественно продекламировали из угла.
– Прекратите, – вновь перебил Эдвина генерал, покраснев и водя желваками, – не пристало какому-то мелкому чужестранцу говорить о подобном, к тому же в присутствии женщины. Да и пустое. Мы от самого Екатеринодара донскими станицами отступали, через всю Сибирь. Довелось видеть… страшное… В Пруссии такого не бывало. А тут – кругом. Смерть нигилистов. Зрелище. От него у иного ещё вера может пропасть.
Эдвин разозлился на себя – от волнения такую глупость допустить. Рассказывать о смерти испытанному военному человеку, будто вообще хоть кто-то в этом краю, в целом мире мог остаться в неведении.
– Скажу откровенно, господин генерал, я пытаюсь объяснить, что помимо еды люди нуждаются в разумном попечительстве. Гуманитарные миссии и местная власть по разным причинам многого предоставить не способны. Речь о дровах, лекарствах, о регулярной бане, наконец, о дезинфекции белья. Вы об этом размышляли? Плата меня, поймите, совершенно не интересует. Ни в каком виде. Но необходимо внутреннее содействие, необходимо приступать к делам теперь же. Вы же просто отказываетесь задуматься о будущем. Вот распродали имущество, чтобы достать денег на лечение жены. А дальше? Кстати, у меня для вас подарок.
– Шёл по Балтике линкор. Это немцам приговор. Вдруг накрыло нас волной. Вот так пукнул водяной! – нараспев произнес полковник и дважды на латинский манер перекрестился.
….ничего не нужно! – повысил тон генерал, скомкав начало фразы, но Эдвин уже поднялся и доставал из мешка газетные свертки:
– Взгляните, пожалуйста – обратился он к старушке. Та с любопытством начала их раскрывать и раскладывать на скамье. В одном лежали темные синие обрамленные позолотой блюда с изображениями атакующих копьеносцев, охотников, уток и диких зверей, в другом – чашки, в третьем – тонкие, длинные десертные ложки.
– Ах, да ведь это же сервизик египтянский, что нам Мишенька прислал! – воскликнула старушка мужу – тот, что англичанам на той неделе отдали. Посмотри, Владимир Ипатьевич! Весь целиком сервизик… Ах, где-то Мишенька наш…
Слезы поползли по красивой морщинистой щеке.
– А что будет с теми, у кого нет перстней, ковров, фарфора? – продолжал Эдвин – я вам скажу, как есть. Этот сервиз я выкрал у англичанина, а лекарства – у американца. Хлеб выменял на поддельные документы и ворованное обмундирование. Потому, что я вижу повсюду разруху, а рядом вижу безделье, халатность, растрату, которым не должно быть места. Не на моих глазах. Я свидетелем простым не останусь и сделаю все, что потребуется и тем способом, каким посчитаю нужным.
– У меня свели коня. Доложусь милиции. А те рявкнут – ерунда. Законна реквизиция! – крутился над ухом полковник, выпучив глаза.
– Признаетесь в таком?! Недостойно! Недостойно не просто офицера, че-ло-ве-ка недостойно! – воскликнул генерал.
– А достойна ли, генерал, гордыня? Что я вам, сатане промеж копыт, предлагаю душу свою продавать что ли? Какую такую мерзость невыносимую я требую? Даю ли повод подозревать себе в корысти?
– Ах, яблочко. Подмороженное. Меня белый полюбил с красной рожею! – спутник генерала уже радостно пританцовывал и прихлопывал ладошами.
– То, что вы совершаете – грех. Бравируете обманом, без совести. И никто на вас не повлияет. Уж не знаю от нравственного ли падения вашего или от ребячества. Выше прочих себя причисляете. А если выпадет, то и убьете по убеждению? В безбожники готовы. Или быть может уже? Так вам, мсье, в Петроград дорога, такие теперь там властвуют, – генерал принял бить указательным пальцем в скамью – или вы уж договор меж собой заключили, и вам Владивосток на откуп пожалован? Не хотите понимать, что добро так не творится. Так только страдают люди – договорив, генерал отвернулся к стене, спиной к Эдвину.
– Повлияет? Да кто же это на меня повлияет? Те, кто раздирает артиллерией деревни и костелы, или бросает с цеппелинов бомбы на стада овец, или травит газом друг дружку? Как во Фландрии. Уж я видел. Все эти люди. Их мнение ничтожно. Их ли я должен стыдится? Вы спрашиваете об убийстве. Но только убивают глупцы, самые скудоумные, бесполезные. Война показала.
Эдвин чувствовал злость – на разных языках будто объяснялись. Непреклонный попался генерал.
– Показала, куда ведет бесчестие и безбожие – генерал не оборачивался.
– Чтоб не сдохнуть, не тужить будем с Англией дружить. Старца же Григория отправим к крематориям! – весело закудахтал полковник и согнулся пополам, сотрясаясь беззвучным хохотом.
– А бездействие преступное? Оно-то куда ведет? – Эдвин подошел ближе к собеседнику – Вы, генерал, герой, наверное, боевой. Ну так опомнитесь, вы – я не для эффекта повторяюсь – на войне еще и люди каждый день на ней умирают.
